пустить по кругу нелепый слух и сами поверить в него.
В России не было традиции военных переворотов. Армию обычно использовали и отправляли в казарму. Но в 1917 году армия была воюющей, поглощавшей большую часть ресурсов и усилий государства. Россия жила ради армии, а не армия ради России.
Если Керенский был лишь помехой, то боялась армия левых демократов: вот кто был повинен в бедах России. Это они, демократы, армию якобы не любили, не ценили и, что самое страшное, мешали народу любить своих генералов.
Для армейской верхушки не было разницы между породами демократов, что сыграло грустную роль в истории белого движения. Для генерала равными врагами был эсдек Ульянов и кадет Милюков.
Для Керенского разница в обличии демократов была очевидна и кардинальна. Он сам был умеренным демократом и для него левые радикалы, как эсдеки, так и эсэры, были наковальней. С каждым днем средний слой, та разумная часть общества, на которую мог опереться Керенский, становилась все тоньше — разочарование в Керенском было разочарованием в судьбе. Керенский не смог накормить Россию и победить Германию. Он мог лишь стараться сделать это. Старания его были невидны, результаты ничтожны. Поэтому, видя, как усиливается молот, как готовятся к перевороту озверевшие от падения дисциплины и митингов генералы, понимая, что растут силы левых радикалов, Керенский мог мечтать лишь о том, что он успеет убрать с наковальни свою хрупкую голову, прежде чем по ней ударит молот. А если удастся так сделать, то молот ударит по наковальне и ему предстоит выяснять, кто же из них крепче.
Тем временем молот изготовился к удару, во главе армейского заговора стал энергичный и простой генерал Лавр Корнилов.
Первоначально переворот должен был состояться во время Государственного совещания в Москве 12— 14 августа. Подготовкой к нему стали страстные выступления против Временного правительства и радикальной части делегатов совещания. Монархист Шульгин заметил в те дни, что, если бы пять месяцев назад кто-то посмел вслух подобным образом высказаться о революции, его бы растерзали на части. Ораторы требовали ликвидации советов и строжайших мер против эс-деков.
Но уверенность правого крыла совещания была поколеблена, когда эс-деки, имевшие сильные позиции в профсоюзах, объявили в Москве всеобщую забастовку, на которую откликнулось почти полмиллиона человек.
25 августа, полагая, что армия сможет одолеть радикалов, Корнилов потребовал передачи ему всей военной и гражданской власти.
Умеренные и правые министры, что еще оставались в кабинете Керенского, подали в отставку. Некоторые из них надеялись, что Корнилову понадобится свое правительство и они в него войдут.
Керенский принял отставку министров и в лучших традициях Великой французской революции объявил Корнилова врагом народа.
Корнилов, получив анафему Керенского, тут же предал анафеме премьер-министра, объявив его тоже врагом народа. Верные Корнилову части пошли на Петроград: Кавказская туземная «дикая» дивизия шла на Царское Село, 1-я Донская казачья — на Гатчину, и остальные дивизии третьего конного корпуса — прямо на Петроград.
И произошло то, чего не предполагал ни Корнилов, ни командующий шедшими на Петроград дивизиями генерал Крымов, по прозвищу Железный человек, ни сам Керенский.
Сведения об армейском перевороте вызвали всеобщее негодование. Возродилась формула, рожденная во Франции, — «Революция в опасности!». Еще вчера ты проклинал это проклятое правительство, ворчал, что в магазинах нечего купить, что глава государства только и умеет, что бесконечно разговаривать и посещать различные города, махать руками перед народом и давать ему пустые обещания. Но тот же обыватель, проклинавший правительство, понимал, что впервые в его жизни и в жизни его предков — это правительство создано им, что советы, заседающие на нашей улице, — это его органы власти, и все вместе — это его свободная Россия, от обладания которой он еще не устал, как молодой любовник.
Кондуктор трамвая, гимназист или ткач, которые поспешили с утра 27-го числа искать сборные пункты, чтобы выйти на фронт против казаков и черкесов — непопулярных по прошлым годам «цепных псов царизма» — были безоружны и кроме энтузиазма вряд ли что-либо могли противопоставить конным сотням донцов, но пехотные полки, расквартированные в Петербурге и благополучно почивавшие на лаврах после того, как свергли царя, и не желавшие отправляться на фронт, завели броневики и выкатили пулеметы. Но пустить их в дело не смогли. Мятеж рассыпался: железнодорожники загнали составы с карателями на запасные пути, а агитаторы из Питера поспешили разъяснить казакам, что дело их проиграно.
Так произошла невероятная победа Временного правительства — в войне между генералами и Керенским был сделан лишь один выстрел: узнав, что конница отказывается продвигаться к Петрограду, застрелился Железный человек, командующий наступлением генерал Крымов.
Керенский победил.
И в этом была неправда. И чтобы осознать, что это неправда, Керенскому понадобилось некоторое время, а времени на размышление у него не было. Он продолжал говорить, говорить, говорить, полагая, что теперь-то времени у него в избытке.
А в самом деле победили в этой бескровной войне большевики — хоть и были почти в подполье, хоть и были гонимы и все еще несли на себе каинову печать германских шпионов, якобы приехавших в Россию из Швейцарии в запломбированном вагоне. Именно они доказывали, что нельзя верить генералам, и оказались правы.
Наступила мирная пауза — силы, занятые перетягиванием каната, как бы переводили дух, приспосабливались, как лучше упереться ногами в скользкий глинистый грунт, пугали друг друга криками и угрожающими жестами. В партийных центрах шла возня — боролись за власть, считали голоса избирателей.
А под внешним покровом спокойствия зрели и все более проявлялись новые силы — силы национальные, так как империя была многоязыкой и держала народы в узде железной рукой. И первой из колониальных держав Россия отпустила вожжи, объявила громогласно о том, что свобода должна быть распространена на всяк сущий в ней язык. И языки не намеревались оставлять эти обещания на бумаге.
Пока в Петербурге и Москве большевики и эсеры спорили о том, как свергнуть Керенского, все сильнее была мысль национальная — мысль об уходе малых народов из империи против воли России, кто бы ни стоял во главе нее.
Осень 1917 года для большинства российских обывателей, не подозревавших о потайных течениях политики, была обыкновенной, заполненной житейскими трудностями, надеждами на скорое окончание войны. Надо было зарабатывать на хлеб насущный, раздобывать одежду и обувь, в которых испытывался недостаток, отправлять детей в гимназию или кадетский корпус, лечить стариков, собирать урожай и ждать — когда же все ужасное останется во вчерашнем дне, потому что живем мы так плохо, как никогда раньше не жили, но надо немного потерпеть и мы заживем, как до войны…
Гостиницу «Белград» в Батуме содержал Отар Ахвледиани. Она представляла собой двухэтажное старое здание, сложенное из толстых бревен и обнесенное галереями, на которые выходили двери номеров, до войны она именовалась пансионатом «Вена», в начале войны Отар переименовал пансион в честь многострадальной сербской столицы, отменил общие завтраки и обеды в обширной столовой первого этажа, а установил там бильярд. Штабные офицеры играли на бильярде и громко ругались, отчего деревянные галереи содрогались и скрипели. В углу бильярдной помещалась стойка, за которой стояла жена Отара и быстро разливала чачу или вино клиентам, которые спешили вернуться к столу.
От порта до гостиницы было рукой подать, тем более что у Андрея вообще не было багажа, отчего он вдруг почувствовал неловкость и начал рассказывать Ахмету и Лидочке, что вез из Трапезунда прессованный инжир в подарок Лидочке.
Говоря так, он не смотрел на Лидочку — как будто бы смотреть на нее было запрещено гаремными
