— Зачем пугаешь, шайтан лохматый! Ты о нас подумал?
— Где Лидочка?
— Лидочка? Ты зачем у нас на глазах утонутие устроил? Ты зачем нас заставил так переживать? Я твою Лидочку еле из моря вытащил — она плыть хотела — только поздно уже было. Я ей сказал, что ты обязательно выберешься — страшно живучий, правда?
— Вы все видели?
— Мы сюда час как пришли. Мы услышали — на улице люди кричат, в порт бегут, «Измаил» на мину налетел. Мы прибежали — никакого «Измаила» — нам это легко переживать?
Не переставая говорить, Ахмет тянул Андрея к краю причала, где у кнехта стояла Лидочка и смотрела, как по трапу спускаются на причал спасенные — ждала, появится ли среди них Андрей.
Она почувствовала, что сзади бегут Андрей и Ахмет.
— Сейчас будет в обморок падать, — сказал Ахмет.
Но Лидочка в обморок не упала — она побежала к Андрею, пробежала несколько шагов и обессиленно остановилась. У нее даже не было сил поднять руки. Она стояла покорно и ждала, пока Андрей добежит и обнимет ее — а она смотрела на него, и глаза у нее были красные, заплаканные, а щеки совсем бледные, без загара — да и какой загар, если она прилетела сюда прямо из глубокой осени! Волосы, собранные в неплотный узел с вырывающимися из него вьющимися прядями, лежали неаккуратно — она была, к счастью, сейчас некрасива — потому к счастью, что она была специально сделана богами для него — каждый изгиб ее тела был изготовлен так, чтобы вписаться в соответствующий изгиб мышц Андрея — они с Лидой были сделаны, чтобы слиться в одного человека — но об этом никто не знал. Это было знание для Андрея — его великое открытие. Аспасия либо иная красавица могла быть куда прелестнее и соблазнительнее Лидочки — но никакая Аспасия никогда не станет его женщиной.
ОСЕНЬ 1917 г.
Премьер-министр Временного правительства господин Керенский нанес визит бывшему императору, находившемуся под арестом в Царском Селе.
Он сообщил Николаю, что правительством принято решение отправить царское семейство в город Тобольск — традиционное место российской ссылки, в город, грузно поднявшийся в Сибири усилиями тамошних купцов и ссыльных.
Господин премьер-министр объяснил императору, что меры эти принимаются ввиду необходимости побороть угрозу государству слева — в первую очередь, со стороны большевиков, уже пытавшихся поднять революцию в июле и все еще не смирившихся с поражением.
Императору, который Керенского не любил, потому что тот по породе своей был выскочкой, было страшно — не за себя, а за девочек и больного наследника, который может не перенести трудной дороги. Когда же Александра Федоровна вечером, по отъезде Керенского, принялась было рыдать, полагая, что за таким решением разночинцев Временного правительства скрывается смертный приговор царскому семейству, бывший государь возразил, что и сам многих направил в Тобольск и далее на жительство, но бунтовщики возвращались окрепшие телом и бодрые духом. «Кстати, — сказал он, — и сам вождь большевиков Ульянов, если не ошибаюсь, провел в тех краях несколько лет». Впрочем, этот рассказ современника может быть не более как сплетня, — была ли нужда императору изучать биографию вождя социал-демократов, которых он, как и большинство российских обывателей, считал немецкими шпионами.
По настоянию императора Анастасия принесла географическую карту Империи, и они начали смотреть, как они туда поедут. Оказалось, что через Тюмень, оттуда рекой до самого Тобольска.
— Господи, какой знак! — воскликнула императрица. — Я вижу в этом Божье провидение. Мы же будем проплывать мимо дома отца Григория!
1 августа царский поезд, на вагонах которого было написано «Японская миссия Красного Креста», чтобы не вызывать излишнего любопытства в пути и не способствовать попыткам освободить императора, отбыл в Петербург. Драгуны, что составляли конвой, распевали унылые песни — за окнами пульмановских вагонов тянулись нескончаемые леса. Поезд мало стоял на станциях — только заправлялся водой и углем. Принцессы глядели на местность сквозь щели в занавесках — никогда не думали они, что так придется им впервые путешествовать по своей державе.
Уже вечером 4 августа состав прибыл в Тюмень. Пользуясь темнотой, семейство Романовых и сопровождавшую их свиту перевезли на пароходы «Русь» и «Кормилец», что стояли у пристани.
Каюты и сами пароходы венценосным пассажирам понравились — принцессам и Алексею можно было ходить по палубам, читать на свежем воздухе и музицировать в пассажирском салоне. Кормили пристойно, впрочем, Романовы не были привередливы к пище.
Весь день 5 августа «Русь» шла вниз по реке — берега были покаты, течение быстро, вода холодна и воздух кажется хрустальным. Николай сказал жене, что, наверное, такой воздух способствует здоровью местных жителей. Недаром же Григорий был столь крепок телом и духом.
Миновали село Покровское — большое крепкое село, сбегавшее к самой реке. Стояли у борта и смотрели на дома, стараясь угадать, в каком из них жил раньше столь трагически покинувший их Распутин. «Вспоминали друга», — записал вечером Николай в дневнике.
Николай думал, не рассказать ли Алекс о намеке Керенского — тот дал понять императору, что от Тобольска куда ближе до Японии и Североамериканских Соединенных Штатов, чем до Петербурга. Но потом решил не говорить и не возбуждать лишних надежд в Александре Федоровне — ведь она так надеялась на то, что их отпустят в Англию, но социалисты подняли скандал в думе, и этот план, такой гуманный и разумный, рухнул.
6 августа — через неделю после отъезда из Царского Села — царская семья прибыла в Тобольск.
Как и положено реформатору, Керенский к концу лета попал между молотом и наковальней. Преодолевая кризис за кризисом, освобождаясь притом от соперников и окружая себя все более близкими по духу людьми, он никак не укреплял (хотя казалось обратное) своего положения. Обещания, которыми он покупал себе право руководить страной, не сбывались, и наступал момент, свойственный карьерам деятелей переходного типа в России, когда его слова, действия, повадки, голос начали вызывать насмешки и служить основой для анекдотов, а то и поводом для ненависти.
Притом нельзя забывать, что положение Керенского было куда более выгодным, чем положение иных русских реформаторов — ему не надо было бороться с верхушкой российского чиновничьего аппарата — именно эта верхушка была сметена революцией. Правда, оставался аппарат средний и низший, который продолжал нести свое приспущенное знамя и работать все с большим замедлением, словно машина, которая катится по рельсам, хотя топка паровоза уже остывает.
Керенский умел значительно произнести слова о великой войне за спасение цивилизации, о едином порыве армии и народа и, будучи человеком долга, делал все от него зависящее, чтобы Россия продолжала войну до победного конца. Но когда он оставался наедине с генералами, которые делали вид, что советуются с ним по военным вопросам, он видел не лояльные лица, а оскаленные физиономии тех злых мальчишек, что так били его в Ташкенте, где прошло его детство. Керенский знал, что если он будет старательно учить заданный урок, то город Симбирск, где он родился, когда-нибудь назовут Керенским, но стоит ему оступиться, генералы натравят на него безликую серую солдатскую свору — чтобы растерзать.
В среде высшего офицерства, понимавшего, что Керенскому власть долго не удержать, зрело желание оказаться той силой, которая сменит Керенского. Следовало спешить: Керенский мог пойти на союз с враждебными силами — скажем, заключить с гуннами сепаратный мир. Такого на самом деле случиться не могло — союзники не допустили бы. Но генералы редко живут в реальном мире — они умеют
