Я удивился.
— Каким образом?
— Э! Как он делал все — никогда никого не заставляя. Он умел заинтересовать в самом скучном и неинтересном деле. Я была маленькая, и Коростылев мне рассказывал, что мы с ним устроим охоту на загадочного дикого зверя, живущего в лесу за Казачьим лугом. И, мол, если нам удастся его подстрелить, то суп из него сделает нас неслыханно умными, сильными и красивыми, а назывался зверь Дикий Говядин.
Мы засмеялись оба, и я легко представил себе, как Кольяныч воодушевленно рассказывает о неведомом Диком Говядине, жарко полыхает живой глаз, а синий стеклянный полуприкрыт веком, и эта маска иронии и страсти снова делает мир недостоверным, потому, что никогда нельзя понять, говорит он правду или выдумывает, сердечно убеждает или тихонько насмехается.
— И что, подстрелили вы Говядинам — спросил я
— Я сильно болела, и пришел однажды Коростылев — не с кастрюлей, не с термосом, а со своим фронтовым котелком, завернутым в ватник. «Похлебка из Дикого Говядина!» — кричал он от самых дверей и стучал в донышко алюминиевой ложкой. — Надя потерла ладонью лоб, смежила веки, будто боялась, что мы спугнем воспоминание.
— Он уверял меня, что съеденный нами суп сделает его молодым и, скорее всего, у него вырастет оторванная рука, а я превращусь во взрослую красавицу, но обязательно надо съесть сто котелков этой похлебки. И, конечно, я не устояла перед таким соблазном.
Надя грустно засмеялась, и мне показалось, что она сейчас заплачет.
— Боже мой, какие он всегда выдумывал замечательные истории! — воскликнула она, и я услышал крик сердца — Вы видели завещание Колумба?
— Да, видел.
Много раз я читал старый пергамент, и мне было непонятно, сделал ли Кольяныч его сам, нашел, купил или придумал.
А иногда, именно в такие длинные вечера, когда время утрачивало четкость, как расфокусированное изображение, мне начинало казаться, что пожелтевший лист — настоящее завещание Колумба, что эти неровные подслеповатые буквы сползли с гусиного пера на волглый пергамент четыреста лет назад в минуту душевной потерянности, утраты надежды, разлома веры. И, всматриваясь в морщинистые блеклые кружки
— пятнышки соли от океанских брызг или оброненных слез, — я слышал свист ветра, треск рушащихся рей, глухой стук бондарного молотка в днище просмоленной бочки, укрывшей внутри себя весть человечеству о том, что погибающий сейчас Христофор Колумб пересек Океан Тьмы и открыл водный путь в сумеречную далекую страну — Индию.
Индию, которая оказалась Америкой, — великое заблуждение, соединившее две половины человечества.
Прикрывал глаза и слышал сиплый быстрый голос Кольяныча:
— Не торопись судить — очевидное обманчиво. Мы узнаем себя и мир через боль рухнувших иллюзий, досаду понятых ошибок, трудное терпение думать об одном и том же…
Я смотрел, как Надя наливает мне в чашку рубиново-красный чай, и думал о том, что она правильно подметила главное в общении Кольяныча с людьми — он никого никогда не заставлял, ни на кого не напирал. Он не давил, не убеждал и не настаивал, а только пытался мягко и весело уговорить, все время отступая, и предлагал всем выбрать для себя наиболее удобный, ловкий, выгодный вариант решения, поступка, поведения. И как-то так уж получалось у него, что этот удобный, ловкий, выгодный вариант — это поступок в чью-то пользу, это решение для другого, это хорошо всем остальным. Удивительный парадокс поддавков — побеждаешь, только сдавая свои шашки. Выигрываешь, раздавая.
Будто отвечая самому себе, я неожиданно сказал вслух:
— Он знал трудное искусство жить стариком…
Надя удивленно взглянула на меня:
— Да он и стариком-то не был! Он был молодой человек. Просто он жил в старой, немощной плоти. — И покачала головой — Нет, нет, стариком он не был…
На стене зашипели часы, что-то в них негромко чавкнуло, растворились дверцы, и выскочила наружу механическая кукушка. Кукушка была странная — она не куковала, а только нервно кивала головой, и что-то внутри часов в это время потрескивало, тихонько скрежетало и тоненько звякало. И, устыдившись своей немоты, кукушка дернула последний раз головой и юркнула в укрытие. Дуся, неслышно сидевшая в углу дивана со сложенными на коленях руками, словно оправдывая ее, грустно сказала:
— Старая она очень… Время хорошо показывает, а вот голос пропал…
Я сказал Наде:
— Мне кажется, что Вихоть скрывает от меня что-то важное…
— Что именно?
— Ну как вам сказать? Я не могу поверить, что они всерьез ссорились из— за сочинения о Швабрине и Гриневе, что-то было гораздо серьезнее…
Надя сказала:
— Конечно, не в этом дело. Просто один из эпизодов возникшей между ними неприязни. Точно так же, как Коростылева начинало трясти, когда он слышал, что Вихоть, преподаватель русского языка, говорит: «мальчуковое пальто», «пальтовая ткань», «бордовый цвет», но не в этом было дело…
— А в чем?
Надя подумала и медленно, будто подбирала правильные слова, сказала:
— Мне кажется, что Николай Иванович считал ее человеком не на своем месте, что ей нельзя заниматься воспитанием детей…
— И что, он не скрывал этого от Вихоть? — спросил я.
— Думаю, что в последнее время не скрывал. К сожалению, я не знаю подробностей, но на прошлой неделе разразился какой-то глухой скандал.
— Интересно, — насторожился я. — Скандал? Между кем?
— Коростылев мне не рассказывал об этом, но, как я слышала, он решил выставить двойку за год и не допустить к выпускным экзаменам Настю Салтыкову…
— И почему это могло быть причиной скандала с завучем?
— Вы понимаете, Станислав Павлович, я бы очень не хотела, чтобы у вас возникло ощущение, будто я пересказываю сплетни. Я просто хочу сказать вам все, что я знаю, а знаю я не так уж и много, во всяком случае, все, что могло бы вам помочь…
Я мягко прижал ладонью к столу ее подергивающуюся от нервного напряжения руку.
— Надя, поверьте мне, я ненавижу сплетни, но в таких драматических обстоятельствах тайный фон отношений между людьми порождает не сплетни, а версии. Скорее всего, эта Настя Салтыкова — любимица Вихоть? Так?
Надя досадливо кивнула:
— Да! Она всячески протежирует этой способной, но очень ленивой и дерзкой девочке — десятикласснице.
— А в чем причина такой любви Вихоть к этой девице?
— Да не к девице! Она подруга ее матери. Клавдия Салтыкова — человек влиятельный, директор Дома торговли. Дружат они с Вихоть много лет. И, конечно, Вихоть заинтересована, во — первых, в том, чтобы дочка ее подруги получила аттестат зрелости, а во — вторых, чтобы не был зафиксирован грубый брак в работе — это ведь неслыханное дело, чтобы десятиклассницу не выпустили на экзамены…
— А почему Коростылев так возражал против нее?
— Потому, что девочка совсем ничего не знает. Девочка совершенно не хочет учиться, она уверена, что ей место в жизни и так обеспечено. Я боюсь утверждать, я этого не знаю наверняка, но мне кажется, что у Коростылева были принципиальные возражения против того, чтобы выпускать с аттестатом зрелости Настю…
— А у матери Салтыковой были столкновения с Коростылевым?
— Я знаю, что когда-то давно она оскорбила Николая Ивановича, и он просто не разговаривал с ней.
