— Он должен стать теперь другим, — сказала она.
Ее милое «он» вместо «ты» явилось бы бальзамом для всякого супруга, кроме моего отца.
Может быть, он почувствовал нечто вроде ревности. Потому что он стал резок.
— Он? Что ты хочешь сказать?
— Ах, дорогой Макси, — сказала мать вкрадчиво. Она встала, обняла его за шею и стала поправлять его потертый, выцветший, вывернутый наизнанку галстук. — Он исправится. Он будет прилежно учиться, а в крайнем случае придется взять ему репетитора.
— Вот как, репетитора? — холодно переспросил отец. — И ты будешь платить из твоих карманных денег?
— Нет, этого я не сказала. Мои родители посылают мне деньги исключительно на туалеты — чтобы не обременять тебя, — добавила она примирительно.
— Очень благодарен! Очень благодарен! — жестко сказал отец. — Я не принимаю подарков.
— Чего же ты наконец хочешь? — раздраженно спросила мать, забыв о том, что я в комнате.
Отец тоже забыл о моем присутствии — или, может быть, сделал это умышленно? Он отодвинулся от нас — от матери и от меня — и сказал:
— Если бы нам выплатили твое приданое, я мог бы обойтись и без этих подачек. Это не слишком корректно, знаешь ли…
— Я думала, ты любишь, ты любишь… — начала мать, но, увидев, что я все еще здесь, сказала, указывая на дверь в кабинет: — Ступай туда, сынок, подожди, пока тебя позовут.
Я ушел. Дверь за мной закрылась.
В этой комнате, которую я хорошо знал, меня уже в раннем детстве занимали висевшие на стене таблицы с постепенно уменьшавшимися буквами. Я не мог понять, почему эти буквы с каждой строкой становятся все меньше и меньше, и когда выучился азбуке, я первым делом принялся их читать. Но в них не было никакого смысла. После долгих размышлений я решил, что это начальные буквы молитвы, которую читают больные (слепым ее, верно, читает мой отец). И даже теперь, когда я перелистал уже столько книг, штук двадцать пять за последние недели, я все еще думал, что это так. Да, пришел час найти слова этой молитвы, и я ломал себе голову, не зная, как это сделать. Но едва я придумал слова первой строки и попытался разгадать число 6/6, стоявшее под нею, как отец позвал меня.
— Почему ты не доверился матери? — спросил он не ласково, но и не сурово.
Я покраснел и молчал. Отец легонько, словно встряхивая, толкнул меня под локоть.
— Ну, говори! Как все это случилось?
Я молчал в еще большем замешательстве. После долгой паузы отец сказал матери:
— Я считаю, что школа поступила чрезвычайно безответственно, ничего не сообщив нам, а ты как думаешь? Вот дела, вот дела! Неужели же не было писем от педагогического совета? Ведь они должны были быть, разумеется! Нет?
Я стоял, спрятавшись за маминым креслом. Теперь следовало действовать, и не долго думая я вышел из-за прикрытия и встал на защиту матери, которая изменилась в лице. Она побледнела как мел, и милая ее головка поникла над ручкой кресла.
— Да, письма были!
— Тебя кто спрашивает? — сказал отец, поворачиваясь ко мне.
— Три письма.
— Три, — прошептал отец, — и я ничего об этом не знал?
Он наклонился над матерью, которая сидела, съежившись, в кресле и лихорадочно теребила шуршащие складки платья, пытаясь засунуть пальцы в крошечный боковой кармашек.
Конечно, я встал между матерью и ним и сказал:
— Да, три: в ноябре, в декабре и в январе.
— Но разве их не полагается подписывать? — спросил отец.
— Я сам подписал, — сказал я тихо.
— Как, ты? Разве не я должен их подписывать?
— Я подделал твою подпись.
— Как мог ты подделать мой почерк? — спросил он озадаченно.
— Я упражнялся, пока не научился.
— А как ты получил эти письма?
— Получил, и все, — ответил я упрямо. — Все три.
— Он подделал мою подпись, но я не могу этому поверить, — произнес отец беззвучно. — Не плачь, — обратился он к матери. — Нет, я все еще не верю. Он не лжет, мальчик? Или все-таки…
Он вспомнил о вырванном из тетради листке, я ведь утверждал, что купил его.
— Или, может быть, все-таки лжет, то есть сейчас говорит правду, — добавил отец, заикаясь.
Мать невольно улыбнулась. Отец никогда не заикался. А ведь в юности он был заикой и только крайним напряжением воли избавился от этого. Улыбка сквозь слезы придала матери такое очарование, что отец был растроган.
Грубо, но все-таки дружелюбно он схватил меня за плечо, и, может быть, все еще кончилось бы благополучно, если бы не появление злосчастного Луки. Он вошел, не постучав, его багрово-синяя рожа горела злорадством и жаждой мести. Вытянувшись перед отцом, словно солдат, он громко отрапортовал:
— Господин доцент, горит!
— Что горит? Где горит? — разом вскричали родители.
По квартире действительно распространился запах гари. Мать вскочила, в ужасе глядя на меня и на отца.
— Где? Здесь, внизу? Наверху? — спросила она.
— Наверху! Наверху! — произнес Лука.
В эту минуту вбежала наша Валли, бледная как смерть. Ее белый передник был покрыт копотью, мокрые руки побагровели, а прекрасные черные, словно вишни, глаза слезились от дыма.
— Что случилось? — спокойно спросил отец.
Девушка закашлялась. Она была очень привязана ко мне и, может быть, даже немного влюблена. И теперь она попыталась сказать что-то моей матери, но отец не дал ей и слова вымолвить.
— Извольте мне сказать наконец, в чем там дело? — заорал он на девушку.
Валли сжала губы. Она терпела приказания только от матери и от меня. Впрочем, я никогда к ним не прибегал.
— Так, — сказал отец. — Значит, от меня существуют секреты в моем собственном доме?
Запах гари рассеялся.
Дрожа от волнения и гнева, — мой поступок страшно поразил его, хотя он ни за что не признался бы в этом, — отец поднялся по устланной бархатной дорожкой лестнице, ведущей наверх, и здесь, в моей комнате, наступила развязка.
Так как было холодно, мать приказала затопить в столовой. Горничная, питавшая ко мне слепую любовь и жалевшая мальчика, которого, по ее мнению, воспитывали слишком сурово, протопила и в моей комнате, то есть сунула в печь несколько раскаленных углей, «жар», и сразу же убежала, чтобы ее не застали на месте преступления. Пламя охватило учебник по душевным болезням и набор драгоценных галстуков. Сейчас все это в беспорядке валялось на мокром ковре и еще продолжало дымиться.
— Это моя книга! — установил отец. — Ты украл ее из библиотеки.
— Нет, он не украл, нет, — вступилась за меня мать. — Мой мальчик не крадет.
— Ну еще бы, он ведь тоже принадлежит к вашему благородному роду, — злобно отрезал отец. — А это вот, — он отпихнул ногой толстую связку пестрых галстуков, — это тоже твое? Может быть, ему это дали? Это ты тоже украл?
— Нет, — сказал я.
— Врешь! — крикнул отец и ударил меня кулаком по спине. Это было первое телесное наказание, которому он подверг меня, и он тотчас же в этом раскаялся. Я заплакал горькими слезами.
— Не реви, — сказал он мягче, — успокойся! Скажи правду. Откуда у тебя галстуки? Как мог ты покуситься на чужую собственность? Они не испорчены? Можно их возвратить? Где они куплены? Лука! —
