Сначала покосился на пальцы — сгинул мертвый огонь. Потом на мачту, на неровный пузырь паруса, и лишь после — на небо.
...Вечерняя синева, несмелые огоньки первых звезд, обрывки туч, уходящие к почти исчезнувшему в сумраке горизонту. Сомкнулась поднебесная твердь, словно и не было ничего.
Сомкнулась — надолго ли?
— Мантос, прикажи, чтобы осмотрелись, как там...
Не договорил — ни к чему. Все понял старшой.
— Смотрели уже, ванакт. С мачты смотрели, с кормы смотрели. Все плывут, все живы. И Фоас- басилей плывет, и Сфенел-басилей плывет, и Менелай-басилей, и Одиссей...
Ну, конечно! Рыжий не отстанет, не повернет вспять! Неужели я прав, и это мама — мама! — вкупе со всей Семейкой заставила Любимчика гнать нас, людишек-хлебоедов [38], к Троаде под железные мечи ванакта Хаттусили? Выходит, именно рыжему быть Верховным Жрецом при Гекатомбе?
Удостоили!
На Скиросе я поднял копье, чтобы прикончить выродка-Лигерона. Ошибся! Не того убивать следовало!
Хватит! Не сейчас...
— Говоришь, все плывут, родич? Агамемнон тоже?
Хорошо смеются куреты! Сразу видно — душа чиста.
— Э-э, Фремонид, погляди, не плывет ли с нами ванакт великий Агамемнон? Не обогнал ли? Может, он уже в Трое, да?
— Э-э, Мантос! Левым глазом гляжу — не вижу. А вот правым гляжу — все вижу. Плывет ванакт великий Агамемнон, носом волны рассекает, буруны до небес, понимаешь! Эх, быстро плывет, самый смелый, наверно!
И снова корчатся от хохота мои гетайры. Правый глаз Фремониду вышибли еще много лет назад, когда он угонял очередное стадо у моего деда, Ойнея Живоглота.
Агамемнон еще в Авлиде. И вовсе не потому, что трус. Просто таков план. Настоящий — а не тот, который сейчас изучают в Трое. Тогда, ранним летним утром, на еще холодных камнях микенских стен, я все-таки убедил его. Смог! Поэтому со мною только половина войска. Поэтому Атрид в Авлиде вместе со своими хризосакосами, и афинянин Менестей там, и Асклепиады, и большая половина войска, и все наши колесницы. Поэтому мы все делаем правильно. Но...
Но как не посмеяться над носатым? Особенно после такой грозы, особенно когда у ванакта Аргоса до сих пор ноет в животе от страха.
Эх, папа! Ты бы точно не испугался!
...Правда, и Тидей Непрощенный никогда не воевал на море. Почему я так не люблю Атрида? Ведь не давняя рознь между Старой и Новой столицами, между Аргосом Неприступным и Микенами Златообильными тому виной. Завидую? Чему? Мы оба сироты, но Агамемнон несчастливее меня, все-таки папа погиб в бою, в честной схватке, а не от руки брата-предателя, как Атрей Великий. А его, Атридова, Клитемнестра, говорят, ничуть не хуже (ха-ха!) богоравной ванактисы Айгиалы.
...Стравить бы обеих! Химеру с Горгоной, Ехидну с Гарпией. Моя бы точно Атридову загрызла, талант ставлю!
В общем, не такой уж он плохой парень, носатый, — особенно ежели не на троне сидит. И хотим мы разного, он, Агамемнон, — править Великим Царством, а я...
Снова хохот — нежданный, оглушительный, словно запоздавший к буйству грозы гром. Но на этот раз его никто не слышит — кроме меня.
Агамемнон хочет править Великим Царством, а я...
А я?
Не ТЫ ли хохочешь, Дед, мой НАСТОЯЩИЙ Дед? Ведь для ТЕБЯ нет тайн под Ясным Небом, которому ТЫ владыка. ТЫ манил меня славой, великой славой, а я все тужился возразить, отказаться... Смейся, Дед, хохочи!
...Хорошо, что не все мысли можно додумывать до конца. Хорошо, что у ванакта аргосского всегда полно забот — даже поздним вечером, даже посреди моря...
— Кто? Повтори!
— Кормчий, ванакт. Дядюшка Антиген. Кличет тебя, понимаешь...
Ванакта не кличут. К нему приходят сами — и то ежели позовет. Все — кроме богов, любимой женщины — и кормчего. Особенно когда вокруг море.
— Иду!
Все в порядке. В полном порядке! Гроза прошла, море стихло, меня зовет дядюшка Антиген...
Хотел бы знать, зачем? Хотя что за вопрос? Пойду — узнаю.
...И не надо пустых мыслей, Диомед Дурная Собака! Кто сказал, что у царя на войне должно быть не больше сомнений, что у простого копейщика? Кемийцы, кажется...
Хорошо им там, в Кеми!
...Между носом и кормой — узкие доски настила. Между носом и кормой — народу, как в храме Зевса Трехглазого по большим праздникам. Тесно у нас на «Калидоне» — прямо как в Калидоне настоящем! Хоть и немал кораблик, хоть и плачено за него ежели не втрое, то вдвое (все тот же Любимчик и сосватал: переманил, дескать, его папаша пиратствующий некоего корабела-троянца, чудодей — не корабел!), а все одно — и тесно, и неудобно, и спим прямо на палубе. Хотели мне на корме хоромы возвести с ложем цельносрубленным двуспальным, но я, понятно, запретил. Лучше лишние полдюжины воинов на борт взять. Так что до кормы еще добраться надо. Хорошо хоть, не качает! Да и народ при деле: воины, как положено, у бортов да у катапульты, моряки...
— Яй-яй-яй-я-яй-я-яй-яй-яй-я-я-а-а-а-а-а!
А моряки кого-то лупят!
— Яй-яй-яй-я-я-а-а-а!
Дружно лупят! Толпой сгрудились, фалангой обступили — не пройти, не обойти.
— Ах-ты-осьминог-критский-протей-тебе-в-печенку!..
Да-а-а!
— ...и-амфитрида-в-глотку-и-рапан-родосский-в-афедрон!!!
— Яй-яй-яй-я-я-а-а-а!
Полюбовался, подождал, пока подустанут, пока меня заметят.
— А, ванакт? Извини, ванакт! Проходи, ванакт!
— Яй-яй-я-а-а-а!
Кто-то не утерпел — напоследок ногой бедолагу пнул. Я уже понял — раб. Кажется, видел его — маленький такой, плюгавый, в бородавках. То ли лидиец, то ли кариец, их, варваров, не разберешь.
— Чуть корабль не спалил, осьминог критский! Где ж такое видано — в шторм да в качку огонь разводить? Ах ты!..
— Не палила! Не палила! Я жертву приносила! Жертву приносила — гроза проходила! Яй-яй-я!
Я махнул рукой — что с варвара возьмешь?
— Жертву приносила! Дамеду просила, Дамеда грозу отводила!
Про «Дамеду» я уже возле самой кормы услыхал. Услыхал — не выдержал. Не выдержал — обернулся:
— К-кому?!
— Дамеда великий! — обрадовался лидиец-кариец. — Не сердись на меня, Дамеда-бог, мало тебе жертву приносила, голубя приносила, завтра еще принесу! Ты, Дамеда, сильный бог, страшный бог!..
Думал — рассмеются моряки. И воины, что рядышком стояли, — тоже рассмеются. Тогда и я похохочу.
Да только не смеялся никто.
* * *
