сияющая злым огнем Афродита, оранжевый Зевс... И Крон! На самом верху, выше всех, выше сына- Громовержца, выше внука-Эниалия!
Как только из Тартара выбрался, старик?
А ТЫ, мама? ТЫ — тоже там? Там, рядом с Кастором и Полидевком, божественными Близнецами, ТВОИМИ братьями? Там, между севером и востоком, как раз над Троей, проклятой Троей, куда несет нас могучая длань Поседайона Конегривого?
Да, ОНИ были там, где и должно, — над Троей. ОНИ спешили. Ждали.
Жаждали!
Я смотрел в холодное, не по-вечернему темное небо, в бесстрастные глазницы звезд, ловил ИХ острый взгляд, и вдруг почудилось (почудилось?), что купол небес медленно, бесшумно опрокидывается, и вот уже нет моря, исчезли волны, а мы мчимся вниз, прямо по звездам, словно по стенкам гигантского котла. А впереди нет ничего, кроме безвидной бездны, и лишь старик-Крон подмигивает нам желтоватым оком.
Ладонь на глаза... Отпустило, хвала Деметре Теплой!
— И это не все, маленький ванакт. Погляди на запад, где Орионов Пес. Тот, что Большой...
На Пса я уже смотрел без всякого удивления. Пес и Пес, справа от Ориона, как и положено. А слева Арго, тот, на котором коряга плыть не пожелала...
— Собака! Собачья Звезда[40]! Она же сейчас в море должна нырнуть, она же...
Привычное имя заставило улыбнуться. Интересно, кличут ли в Небесах Собачью Звезду — Дурной Собакой?
— Она же на восток идет, Диомед! Не на запад — на восток!
Я лишь плечами пожал. С чего это коряга волнуется? А ведь волнуется, впервые меня по имени назвала! После того, как ОНИ словно на смотр выстроились, чему уж удивляться? Ладно, запомним, Собачья Звезда, Дурная Собака, спешит на восток. Ну и ладно!
Другое с толку сбивало. Отчего это мне котел привиделся? Бездонный, черный — с желтым Кроновым глазом над безвидной бездной? Может, потому, что слыхал я уже. Не так давно, год с небольшим назад...
«А ты знаешь, мальчик, что такое Кронов Котел?»
Мы тогда с дядей Эвмелом о Лигероне-выростке говорили, о том, что Крон-Время не торопится, но и отставать не любит. То есть это я так считал, а дядя... Эх, дядя Эвмел, не дослушал я тебя! Дурак — и башка у меня этолийская. Дурная!
Ладно, и об этом — после!
— Дядюшка Антиген! Значит, Лесбос прошли?
— Ну?
Я усмехнулся. Сейчас будет этой коряге «ну?».
— Поворачиваем. Всем кораблям — вправо! На восток, к берегу!
Впервые я увидел, как кормчий растерялся. Да так, что на миг короткий из коряги снова в человека превратился. Удивленного, с толку сбитого.
Старого.
— Но... Маленький ванакт... Диомед... Тидид! До Трои еще...
— А кто сказал, что мы плывем в Трою, дядюшка Корягиос?
Переспорил я все-таки Агамемнона! Он-то как раз с Трои начать хотел. Не жалко ему головы его длинноносой!
В нашем, ахейском наречии — двадцать два значка для письма (это без тех, что Паламед Пухлый придумал). И в финикийском — столько же. А вот в Древнем — шестьдесят три. Но это что! В Кеми, говорят, значков с три сотни. А вот у моряков их всего пять — белый, желтый, красный, синий, зеленый. Днем — флажками над мачтами, ночью — огнем в лампах бронзовых.
Пять значков — легко выучить. Белый — внимание. Красный — тревога. И синий — тайный.
Белый, красный, синий!
К берегу! На восток! За Собачьей Звездой!
АНТИСТРОФА-I
Пленных сгоняли к берегу Каика — грубо, безжалостно, тычками, еле сдерживаясь, чтобы не повернуть копья бронзовыми жалами. Оно бы и без тычков обошлось, но я вовремя сообразил — велел прокричать по строю, дабы сдавшихся щадили. Кое-кто все же послушался...
— Старшего! — бросил я, не оглядываясь. — Сотника или геквета.
Двое гетайров, кивнув, скользнули к растерянной окровавленной толпе. Старшего найти легко. Тут, в Азии, каждый десятник норовит золотую бляху на панцирь нацепить. А уж сотник!.. А панцири-то паршивые! Тоже мне, вояки!
Злость не исчезала, не уходила, черным морским раком вцепившись в печень. Я ждал всякого: долгих переговоров, закрытых, заваленных камнями ворот, но чтобы так! С ходу, не спрашивая, в упор!
...Нет, ждал! Потому и приказал зажечь красный огонь на мачте «Калидона». Но ведь был еще синий!
— Вот, ванакт! Сотник. Зовут...
Имя скользнуло мимо, не задев, не запомнившись. Какое мне дело, как кличут этого варвара в золоченом панцире с бронзовой юбкой до колен? И на лицо смотреть не стал — еще озверею...
— Синий огонь! — вздохнул я, отвернувшись и глядя на поле — страшное поле в молодой зеленой траве, покрытое трупами. Нашими. Чужими. Мы выиграли эту битву — нежданную, ненужную...
— Синий огонь! — сдерживаясь из последних сил, повторил я. — Вы видели синий огонь на мачтах?
— Не понимай! Ахейски не понима-ай-й-й!
По тому, как он взвизгнул, стало ясно — по ребрам. И хорошо врезали, не иначе — рукоятью меча.
— Синий...
— Видела, видела! — разом обрел язык варвар (чудо, не иначе!). — Огонь видела, тревогу поднимала, к берегу войска бежала, басилея Телеф войска посылала!..
— Но почему? — не выдержал я, не в силах оторвать взгляд от мертвого, залитого кровью поля. — Мы же союзники! Я же сам писал басилею Телефу! Синий огонь — условный знак!
...Писал — но не верил. Поэтому и приказал повернуть на восток, к берегам Мисии. А ежели бы я Агамемнона послушал, да прямо к Трое поспешил? На севере, у Геллеспонта, — хеттийцы, на юге — Телеф-союзничек. Капкан! Скилла с Харибдой! Не верил, но все-таки надеялся. Потому и синий огонь зажег. Мне так был нужен союзник на этом берегу! Мне так нужен был хотя бы клочок земли, где можно беспрепятственно высадить войско...
— Почему?!
— Басилея Телеф! Басилея! — отчаянно возопил сотник-варвар. — Басилея сказала: синий плохо. Басилея сказала: синий — трояна. Корабли трояна синий, огонь трояна тоже синий...
Вот даже как? Я поглядел вперед, на приземистые, неуклюжие, неладно слепленные стены Пергама Мисийского. Ворота они все же успели захлопнуть, значит, «басилея Телеф» где-то там. Неужели правда? Но ведь это глупость! Зачем нападающим заранее сигнальные огни зажигать? Впрочем, что взять с варваров? Такие, как этот болван в бронзовой юбке, поверят еще и не в такое...
— Басилея Телеф говорила...
Я дернул бровью, и болван-сотник сгинул. Все стало ясно, оставалось одно: разъяснить самому «басилею Телефу». Союзничек!
Впрочем, я снова ошибся. Разобраться с кучей валунов на холме, по недоразумению именуемой славным городом Пергамом Мисийским, — даже не полдела. И даже не четверть с осьмушкой...
— Диомед! Диомед!
