— Да не будет тебе отказа, богоравный Нестор...
Век бы мне на это сонмище-эклессию не ходить! Но все-таки пошел. Думал, соберется войско на площади возле шатра Атридова, о деле заговорит, тут и самому словечко вставить можно. Да только где там! Вышел Зевс-Агамемнон, посохом Пелопсовым махнул, бородой козлиной тряхнул, добычу делить принялся. Самое время нашел!
Кое-кто хмурится, кое-кто от радости прыгает (вон Терсит-дядюшка в первый ряд пробился!), а кое-кто просто лясы точит. О том, как Паламед-изменник в котлы с кашей яд подсыпал, о том, что пришлось-таки Агамемному Хрисову дочь отцу вернуть, дабы мор прекратить.
...Лучше бы ямы выгребные вычистил, богоравный! Я уже повернулся, чтобы уйти (и без меня дядюшка Терсит обойдется!), так не дали. Эвриал Смуглый не дал. Сам же виноват, трезенец, сломал ось у моей колесницы, пока возле Скамандра геройствовал, Диомеда из себя строил. А теперь пристал: попросим новую, самую лучшую, адрамитской работы, ведь не откажут Аргосу!.. Махнул я рукой. Колесница так колесница, адрамитской так адрамитской...
— Доля симийцев! Трехкорабельный жребий!
— Я, Нирей Харопид, наследник басилевии Сима, прошу сверх доли сей дивный шлем с рогами бычьими...
Вот и стою, столб нетесаный изображаю, на дядюшку Терсита смотрю (ох, зря не удавил!), на остальных, все они тут...
...А ведь прав Подалирий, Асклепиев сын! Не узнать нашего Лигерона. Уехал мальчишка — муж зрелый вернулся. Седой... Только улыбка прежняя — детская, веселая. Меня заметил, рукой махнул, засмеялся. Видать, и вправду рад!
Сжалось сердце на миг, на капельку воды из клепсидры. Не пережить тебе Трои, малыш! Копье пощадит — старость догонит. Закроет десятилетний старец усталые глаза...
Что ВЫ делаете с нами, сволочи?!
— Доля Аргоса! Восьмидесятикорабельный жребий!
Ну, наконец-то!
— Я, Диомед Тидид, ванакт аргосский, сверх доли нашей законной прошу колесницу адрамитской работы...
Переглянулись богоравные, войско переглянулось. Кивнул Зевс-Агамемнон, этак незаметненько...
— Да не будет тебе отказа, славный воитель Диомед!.. Да не будет!..
Ну, еще бы! Вон Асклепиады-затейники дюжину пленниц попросили — от запора лечить, не иначе. И то не отказали.
Щелкнул я Эвриала по носу его черному, рукой махнул. Пошли, губитель колесниц, все равно на новой сам ездить буду, тебя не пущу. Показал мне богоравный Менестид язык (черный!). Мол, сам возьму, и спрашивать не стану.
Сомкнулась толпа за нашими спинами...
— Мое!
— Я вождь вождей, ванакт Микен!..
— Мое!
Что такое? Словно Дий громом грянул, да не простора на два голоса. Первый голос-гром — понятно кто («Я вождь вождей!»), второй...
— Мое-е-е!!!
Неужто малыш Лигерон? Ого, ну и голосина!
— Я повторяю!.. в последний раз!.. прошу сверх доли...
— Мое! не по правилам!
— Я повторяю...
— А я обещал! Честное слово!
— Мальчишка! Как ты смел раздавать обещания до дележа?!
— Мое!
Никак уже дерутся?
Да-а-а... Как говаривал бедный дядя Эвмел, муза, воспой...
Муза, воспой богоравного дурня, который с глупым мальчишкой повздорил, да так разругался, безумный, что помирить не смогло их и целое войско. Лаялись смертно, а после мальчишка, обиду больше не в силах снести, перед богами поклялся: в бой не идти и в шатре пребывать, ожидая кары всевышней обидчику. Что же причиной тут стало? Некая дева задастая — уду обоих чесался! Смейся и плачь — зад отвислый войны им важнее. Что же тут скажешь? Свершилась Зевесова воля!
Седой малыш плакал. Плакал, утирал слезы огромным кулачищем, размазывал по небритым щекам.
— Нет, нет, не хочу! Не пойду! Пусть без меня умирают. Все умирают! Все! Вы хитрые, вы долго проживете, вы домой вернетесь, да? Не выйдет, дядя Диомед, не вернетесь. Я умру — и вы умрете!
Плакал седой мальчишка, лавагет Великого Войска, непобедимый Лигерон Пелид, прозываемый также Ахиллом. И пусты были для него мои слова. Я уже понял: дело не в толстозадой пленнице, которую увел в свой шатер дурак Агамемнон. Точнее, не только в ней. Малыш понял, что смертен. И понял, КАК смертен.
— У вас у всех много жизней, дядя Диомед! Много! А у меня ничего больше не будет! Я что, много прошу, да? Я что — жадный? Один раз попросил...
У обреченного больного ребенка отобрали игрушку. И что теперь говорить о войне, о том, чтобез Лигерона нам придется туго, поскольку полюбила его Паника-дочка на страх троянцам, что всем остальным станет не по себе перед лицом Таната, что отказ лавагета идти в бой — это развал войска...
— Ты не должен меня уговаривать, дядя Диомед! Не должен! Вот дядя Одиссей...
— Кто?!
От неожиданности я вскочил. И тут Любимчик?
— Да! — шморгнул носом непобедимый герой. — Он меня любит, да! Он правильно говорит: не ходи в бой, не надо, злые они все, плохие... Ой, он же просил никому не рассказывать!
— Ничего, — вздохнул я. — Считай, что у меня уши заложило.
...А здорово у Любимчика получается! Паламед убит, Лигерон отказывается воевать, в лагере — смута. И это за пару дней! Так сколько там Атрид обещает за голову Приамова лазутчика?
— О и, плох, плох, плох
Ты, Зевс Эгиох!
Ой-ей-ей-ей!
Ой, прислал ты к нам зря
Агамемнона-царя!
Ой-ей-ей-ей!
Ой, хил, хил, хил
Лигерон Ахилл!
Ой-ей-ей-ей!
Слишком слаб, слаб, слаб
Лигерон на баб!
Ой-ей-ей-ей!
— Посты удвоить, куретов отозвать сюда, в лагерь, спать по очереди, никакие приказы не выполнять, кроме моих!
— Да, ванакт!
Если сам себя не похвалишь, кто тебя похвалит? Как чуял я, когда приказал поставить аргивянские шатры в самом опасном месте — по обеим сторонам устья Скамандра. Если беда, если обнаглевшие троянцы (наверняка уже знают!) ударят по лагерю, хоть пополам нас разрезать не смогут — как червя лопатой.
