— Что там?
— Мирмидонцы дерутся с микенцами. Пока без крови — кулаками...
Пока... Это пока...
Тихо тут, среди наших шатров. Словно в сердце бури. Рассказывал как-то Идоменей-критянин, что у каждого урагана есть свое «сердце», где все покойно, невозмутимо. А вокруг...
А вокруг наших шатров — буря. И слева, и справа. Вопят, ругаются, спорят, свару вождей обсуждают. И добро бы на трезвую голову обсуждали! Кулаки — еще ладно...
Ох, вовремя меня Атрид воеводской власти лишил! Моя бы воля, аргивяне с куретами давно бы порядок в лагере навели. А так, что мне осталось? На острове среди бури сидеть, посты удваивать... Вовремя! Иной вопрос, для кого — вовремя? Небось в Трое, на Пергаме-акрополе, уже жертвы приносят мудрости Агамемноновой! А ведь это только вечер, что наутро будет? Вот спустится с небес розоперстая Эос...
Дураки под предводительством дурака в Кроновом Котле!
Только спустилась с небес розоперстая Эос...
— Ванакт! Ванакт! В лагере...
— Тревога! Строиться!
За пологом шатра — непрошеный туман. Серый, мерзкий, липкий. За пологом шатра — встревоженные гетайры. А чуть дальше, за туманом...
— Навоевались!
— По кораблям!
— Отплываем!
— Гори она, эта Троя!..
Не видать — зато слыхать. И очень хорошо слыхать!
— Предали, предали!
— Окружают!
— По кораблям!
— Троянские колесницы в лагере! Слоны!..
И — топот, будто и вправду слоны из Ливии прямиком к нам пожаловали. Все ясно...
Только спустилась с небес розоперстая Эос, Паника-дочка взлетела со криком зловестным...
Медный аргивянский клин рвался к площади собраний, к Агамемнонову шатру. Если смута, мятеж, если гуляет среди войска Паника-многоголосая, вождей режут первыми. А каким бы ни был Агамемнон- дурак, его смерть — конец. Всем нам.
Пока Танат только примеривался. Не резались. Просто бежали — без оружия и с оружием, с узлами награбленного и так. Одетыми. Голыми. Трещали подпорки дельфинов-кораблей, скрипели днища по мокрому песку.
— Домой! Навоевались! Домо-о-о-о-о-о-о-о-ой!
Не выдержал я, кивнул Мантосу-гетайру. Одного крикуна, самого голосистого (куда там Талфибию- глашатаю!), схватили, встряхнули как следует.
— И куда бежишь, человече?
Моргнул крикун удивленно, сглотнул, глаза вылупил:
— Так что... Так что по воле ванакта Агамемнона! Ванакт Агамемнон приказал, сам слышал. Домой всем, стало быть!..
Не поверил. Потом еще раз огляделся, подумал...
Поверил.
На площади собраний — толпа. То ли дерутся, то ли просто руками машут, сразу и не разберешь.
— ...Стойте, ахеяне! Неужели вы покинете этот берег, оставив вероломных троянцев злорадствовать над вами?! Я уже вижу, как они бахвалятся...
Ага, нашелся кто-то разумный! А голос-то знакомый!
— ...своими подвигами, называя вас не иначе, как трусливыми ахейскими собаками!..
Любимчик!
— ...Если сегодня мы откажемся продолжать битву — завтра троянцы сами явятся к нам! Кто сможет тогда поручиться за ваших жен, за ваше имущество?..
Странное дело — его слушали. Слушали, переглядывались. Просыпались...
Я облегченно вздохнул. Сотню-другую остановит, все польза. Но где Агамемнон, Гадес его побери?
Вождь вождей богоравный Агамемнон Атрид уныло бродил возле собственного шатра. И столь же унылым был лик Медузы на его щите. Бить я его все-таки не стал. Поглядел только — со значением.
— Да кто же его знал? — дернулся длинный нос. — Я же проверить их хотел, дух укрепить. Сказал, мол, хотите домой — плывите...
Ой, дурак!
— Я... Я Менелая послал с его спартанцами на берег, чтобы всех того... обратно. Ты бы помог...
Махнул я рукой. Что с этаким разговаривать?
Пару кораблей пришлось разворачивать чуть ли не у горизонта. Спасибо Идоменею — не сплоховал, вовремя дозорные кимбы наперерез послал. Да и спартанцы Менелая оказались молодцами — выставили древки копий, между шатров рванули. Суровые они ребята, похлебку из бычьей крови едят! У многих крикунов потом афедроны чесались.
А еще повезло нам — до одури, до невозможности. Не ударили троянцы, не успели. Видать, заспались в своей Крепкостенной!
Повезло — но не слишком. Очумелое стадо на бой не выгонишь — разбегутся. А пока стадо снова войском станет!..
— Я вот что сделаю, Тидид. Когда троянцы из ворот выйдут, на колеснице подскочу и крикну, что все они — не мужчины. А если мужчины — пусть сперва поединщика выставят. Париса! А пока мы с ним драться будем, ты войско привести в порядок успеешь.
— Молодец, Менелай! Только... У тебя же кровь...
— Гнилая? А что мне терять, Диомед? Считай, что я уже мертвый.
— Убьешь Париса?
— Убью!..
Уже пели трубы, уже отворялись Скейские ворота, уже запоздавшая Кера прочищала горло...
— Э-э, Диомед-родич! С нами иди, Диомед-родич...
Странным было лицо Мантоса-гетайра. Непонятным. Очень куретским каким-то.
...Дядюшка Терсит лежал прямо на земле. Пластом лежал. Кулем — окровавленным, изуродованным кулем. Лежал, ртом разбитым хлюпал. Молча стояли вокруг куреты. И калидонцы стояли — так же молча. И недоброй была эта тишина.
— Избили твоего родича, брат Тидид, — наконец вздохнул мрачный, как ночь, Фоас. — Дядю избили. Этолийца избили! Не за дело избили, не за дело изуродовали, не в честной драке! Понимаешь?
Я понимал. Кем бы ни был дядюшка Терсит, как бы ни примеривался я к его горлу, сейчас он был этолийцем.
Родичем.
— Кто?
— Одиссей...
Почему-то я не удивился.
— Шум был, крик был, спор был. По обычаю спорили, как положено, как заведено. Одиссей жезлом его бил, сильно бил, старика бил. А мы этого Одиссея братом считали!..
Слова были лишними, пустыми. Все и так ясно. Ты все предусмотрел, Любимчик, муж, преисполненный козней и хитрых советов! Ты знал, что я никогда не подниму руку на товарища по оружию, кем бы он ни был. Одно ты забыл, хитромудрый, об одном запамятовал. Я этолиец. Ты пролил кровь моего рода.
