чужих.
Узнал Пелид, что дядю моего убил, — расплакался...
Переглянулись куреты, и калидонцы переглянулись. Даже помереть не смог дядюшка Терсит без того, чтобы не нагадить. Ведь, как ни крути, теперь по всем обычаям Лигерон Пелид — мой кровник! И это не затрещина, за которую можно заплатить пеню. Это — убийство...
Я должен мстить малышу из-за дядюшки Терсита? Ну, знаете!
Прощай, дядюшка Терсит! Найдется ли в каком-нибудь из миров тот, кто тебя оплачет? Хайре!
А над Троей стоял крик. Но уже не печальный, не горестный. Ликовала Крепкостенная, справив кровавые поминки по шлемоблещущему Гектору. Дрогнули крылья у Ники-Победы, готовой вспорхнуть с ИХ колен...
* * *
— Как думаешь, Диомед, это и есть то самое НЕЧТО, о котором Гелен говорил?
— Не знаю, Лаэртид. Боюсь, это пока присказка — сказка еще впереди. Одно хорошо: теперь никого не надо будет уговаривать ставить дозорных.
— Да! Похмелили нас, Тидид! Ой, крепко похмелили!
— А еще амазонки эти левую грудь себе режут, чтобы, значит, из лука стрелять сподручнее...
— Да брось! Простелили мы тут одну — так обе груди на месте оказались. Самим резать пришлось. Ох, и воняла эта сучка!
— А еще они мужиков крадут. Повяжут арканом, поимеют толпой, чтоб, значит, детишками обзавестись, а потом, понятное дело, ножом по глотке. А детишек собакам выкидывают, которые мальчики...
— Собакам? Да чего ты мелешь? Ведь люди все-таки!
— Да Зевсом-Герой клянусь! А еще у них каждую девку сперва конь покрыть должен...
— Это тебя конь покрыл, пень ты амбракийский!
— Сам ты!..
— Ликомед, сын Арестея! Хайре!..
— Махаон, сын Асклепия! Хайре!..
— Олимпиад, сын Перебола! Хайре!..
— Плестарх, сын Агасикла! Хайре!..
— Селевк, сын Ориона!..
— Эврилох, сын...
— Терсит...
— Думали мы, Тидид. Крепко думали, да. Сильно думали, да. Думали — решили. Не виноват Лигерон-лавагет, не хотел он злыдня этого старого убивать. Боги так рассудили, боги так захотели, значит, не кровник он тебе, понимаешь? Пусть Лигерон-лавагет корабль на Лесбос пошлет, пусть дары принесет Аполлону Пифию. Пусть его кровью поросячьей обрызгают. Свинью зарезал — свинья очистит!
— Диди-ладо! Дили-дили!
Амазонки нас побили!
Если бабы лупят нас —
Пропадем в единый час!
Ой-ей-ей-ей!
А наутро вновь растворились Скейские ворота. Ошибся я, и все мы ошиблись. Не дрогнула Троя, не испугалась. И надо было вновь строить войска, выводить их из лагеря навстречу вражеским колесницам, и резать, резать, реза резать...
Бой.
Бой-декат.
Бой-гекатост.
Война не хотела умирать. Умирали мы. Фимбрийская равнина жадно глотала кровь Гекатомбы, захлебывалась, причмокивала.
Троя-Армагеддон держалась.
* * *
А я еще никак понять не мог, отчего это богоравный Капанид решил мне испытание устроить? И добро бы еще по метанию копья или, к примеру, диска. Так нет же! Пристал, как лист лавровый: расскажи, мол, друг Тидид, какие такие праздники есть в нашем Аргосе Неприступном? И не главные — не День Геры Анфии или Матери-Реи. А чтобы все, а особенно те, что ко дню сегодняшнему поближе. А ежели совпадет праздник с днем этим самым сегодняшним, то лучше и придумать нельзя будет.
А ведь не захотел у дяди Эвмела учиться, лодырь! Смеялся еще, что, мол, мухи от учения такого в голове заводятся.
Делать нечего — стал я вспоминать. День Мелампода Целителя не подходит, весной он, Аполлона Волчьего тем паче... А Сфенел все торопит, все носом-репкой подергивает. Недоволен богоравный, что никак праздник подходящий не находится.
Вспоминаю — и дурею потихоньку. Ничего себе занятие после боя! Или бедняга Капанид сам мух в голове развел?
...Да и глупость это, ежели подумать. Хоть и тает Кронов Котел, хоть и открываются из него стежки-дорожки, но мы еще внутри, и наш день — совсем не тот, что снаружи, да и не день он вовсе...
И все-таки вспомнил! Упарился, одурел до звона в ушах — но вспомнил.
Ох и обрадовался же Капанид-басилей! По плечу меня лапищей хлопнул (ой!), унесся куда-то южным зефиром. А вечером...
— Слушайте, слушайте! Слушайте — и не говорите, что не слышали! Богоравный Сфенел, сын Капанея Исполина, басилей Аргоса, зовет всех на пир в честь славного Дня Миртовой Ветви, что вручил в давние годы владыке Бианту Амифаониду сам Зевс Трехглазый! Слушайте, слушайте!..
— Тидид! А кто такой этот Биант?
— Какая разница, Одиссей? Ты посмотри-ка!..
И действительно — есть на что. Золотом-серебром горит лагерная площадь, горит, пылает. Алые фаросы, шитые жемчугом кипрские плащи, старинные критские накидки. И венцы, венцы, венцы!
Приоделись мужи ахейские, перья встопорщили. Пир на весь мир задает богоравный басилей Аргоса! Все пришли, все поспешили — людей посмотреть, себя показать...
...И у каждого в глазах мысль мышью пойманной бьется: не в последний ли раз пируем? Так хоть погуляем на посошок, потешим душеньку, покричим-поорем, чтобы не в Трое — на Олимпе услыхали! Мы еще живы! Мы еще живы!! Мы еще живы!!!
МЫ ЖИВЫ!!!
— Гляди-ка, Аякс!..
— Ого!
И в самом деле — «ого!» Напялил бычок-Теламонид не венец — митру золотую, каменьями усаженную. Вознес нос до небес — зрите, человеки, зрите, мужи ахейские, нет такой у вас, а у меня — есть!
С кого только снял, интересно?
Но и остальные не хуже. Кому гривна золотая шею тянет, кто серьги бесценные нацепил (до пояса серьги!), кто прямо в панцире, жаром горящем, пришел, кто...
А Зевс-Агамемнон где? Где вождь наш верховнопьяный? Все там же, видать, с амфорой самосского в обнимку. Он даже амазонок проспал. Зато все остальные здесь. Павлинами вышагивают, павлинами красуются.
Зрите! Зрите! Пируют богоравные!
— А молодец Сфенел, правда, Тидид? Самое время встряхнуться, а то такие поганые дни
