были...
— Не то слово!
Капанид, конечно, молодец, да только не для поднятия духа он все это затеял. Чую, ох, чую: иное у репконосого на душе...
А рабы проворные уже в чаши вино разливают — тяжелое, красное, от крови не отличить. Снимают с вертелов туши бараньи, заливают шипящим жиром ковры драгоценные, прямо на землю брошенные... Видишь, Танат, видишь, Жестокосердный? Мы здесь пьем-едим, пленниц обнимаем-тискаем — назло ТЕБЕ, проклятый!
— Жалко...
— Что жалко? Что перепьемся?
Не ответил Одиссей Лаэртид, отвернулся. Наконец дрогнули широкие плечи.
— Их жалко. Нас... Мы не вернемся, Тидид!
Холод Тартара был в его голосе.
— Мы или погибнем, как люди, или станем нелюдями. Станем — и тоже погибнем, Диомед! Мы даже не на шаг, даже не на волос — ближе...
Померкло золото венцов, подернулись серым туманом бесценные наряды. Пируют тени в Аиде...
— Ты видел, как сражается Лигерон? Люди так НЕ МОГУТ! Он убивает всех, кто рядом, — своих, чужих, а мы даже не удивляемся! Мы привыкли! А завтра он вознесется по воздуху на троянскую стену... Ты знаешь, что будет, когда бог-безумец Лигерон войдет в наш Номос?
— Брось!..
Я заставил себя не слушать, забыть. Лучше просто хлебнуть из чаши неразбавленного, вгрызться зубами в хрустящую мясную корочку.
Да, а где же богоравный Сфенел? Запаздывает что-то!
— Не брошу, Диомед! — Тяжелый шепот настигал, давил, лишал силы. — Не брошу! Ты не видишь себя со стороны, никто себя не видит, даже я. Хочешь, я подойду к Скейским воротам и прикажу им открыться? Знаешь, что будет?
— Не хочу знать, Лаэртид...
Не хочу — но знаю. Уже знаю. Бог Одиссей возьмет Трою — КАК БОГ. Наступит пятой, обернется, весело тряхнет золотом кудрей, протянет руку к Олимпу... Гекатомба кончится. Начнется Титаномахия.
Армагеддон Номоса — Последняя Битва нашего мира.
— Мы должны успеть, Тидид! Успеть взять Трою КАК ЛЮДИ! Или умереть — людьми!..
Закрыл я глаза... Хватит! Не хочу думать — хотя бы сегодня!.. Растянул губы в усмешке, пролил вино на хитон...
— А-а-а-а-ах!!!
Единым вздохом ахнули богоравные, узрев Сфенела Капанида. И не хеттийский чудо-плащ был тому причиной (из Хаттусы, из дворца Суппилулиумаса плащ!), не пурпурные тирские сандалии.
...Она шла рядом — высокая, статная, с надменной улыбкой на прекрасном лице. Золото горело на руках, золото пылало на шее, в волосах, на тонких пальцах...
Богиня!
Вот, значит, кого Сфенел в шатре прятал!
— Елена! Чистая Елена! — брякнул кто-то в упавшей с небес тишине.
Елена? Я усмехнулся. Нет, не похожа, ничуть! Прекрасная была... прекрасна. Как утро. Как солнце. Как жизнь. А рядом с моим другом шла золотая Астарта из аскалонского храма, драгоценный идол, сверкающий кумир. Мертвый красивый металл, безжизненная совершенная плоть... Или это я уже завидовать начал?
Огляделся друг Капанид, приосанился. Оценили, мол, богоравные?
Оценили!
Улыбнулся репконосый, руку поднял.
— Радуйтесь! В этот день, в вашем присутствии, перед ликом богов, я, Сфенел, сын Капанея, басилей Аргоса Неприступного, заявляю, что беру эту женщину в жены, дабы вошла она в дом мой, как хозяйка...
Вот тут-то я и одурел окончательно!
— Ты, понимаешь, ванакт, — ходют! Ищем, сторожим, глаз не смыкаем — ходют. И все у твоего шатра, Диомед-родич! Не чужак это, свой это, из наших! А если из наших, почему зверем крадется, почему к тебе подбирается, а?
АНТИСТРОФА-I
Амазонки вернулись.
Не ночью — среди белого дня, когда мы вновь прогнали троянцев за все тот же проклятый Скамандр. Гибель Гектора все-таки сослужила нам службу: многие союзники покинули Приама, разуверившись в победе. И теперь уже не бессчетные толпища шли нам навстречу каждое утро. Бить врага стало легче, а чернобородые куреты уже перекрыли-перерезали горные дороги, разгромив тех, кто прятался на Идских склонах. Еще чуть-чуть — и начнет задыхаться Крепкостенная, станет делить каждую лепешку, каждый кусок мяса. Еще совсем немного...
Амазонки не ушли.
Остались.
— Пентесилая-я-я! Месть! Месть! Ме-е-е-есть!
Многоголосый женский крик по всему полю. Коренастые широкоплечие всадницы, забыв обо всем, неслись на наши фаланги, на стену копий.
— Пентесилая-я-я-я-я!
Пентесилая — царица, убитая Лигероном в ночном бою.
Та, чей шлем приглянулся дядюшке Терситу...
Они мстили. Не думая, не рассуждая, по-звериному. Пчела-матка погибла, и остальным осталось только одно: умереть, захлебнувшись кровью — вражеской и своей.
На какой-то миг мне даже стало их жалко.
Били копыта в истоптанную землю, тоскливо кричали кони, отчаянно выли женщины-пчелы, мчась навстречу смерти. Дрогнули копья, дернулись, вонзились в мясо...
Война сходила с ума. И мы сходили с ума.
* * *
В последние дни я совсем перестал бывать на берегу, у наших чернобоких дельфинов-кораблей. И не я один. Раньше, бывало, даже после боя, даже когда еле ноги волочишь (если, конечно, осталось что волочить), выползали мужи ахейские на серый песок, смотрели, дыхание затаив, на равнодушную блистающую гладь Лилового моря. Плакали — вначале тайком, прячась, сморкаясь для виду. А после — и крыться перестали. Ведь там, за жемчужно-алой каймой морского заката, — Эллада! Некоторые даже корабли гладили. Сядут на песок, упрутся лбом в просмоленное дерево...
А вот теперь — отрезало. Только стража песок эмбатами ворошит. Ворошит, равнодушно по сторонам поглядывает. Не на закат, а так, службы ради.
...То ли поняли мы, что для большинства Троада и есть Последний Дом, то ли просто сил не осталось. Замкнулся наш маленький Номос, Номос Гекатомбы, Номос Армагеддона, покрепче всякого Кронова Котла. И действительно, к чему вспоминать, рвать душу, гадать, что будет ПОСЛЕ? Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков...
Все так, но в этот вечер я почему-то никак не мог покинуть Сигей. Уже и все наши корабли обошел, и с дядюшкой Антигеном всласть потолковал (ох и скучает коряга старая!), и тайком от прочих обсудил с
