и весь расчет был.)
— Эй, кто там? Эй!
Услыхали! У-у, Дий Подземный!
— Это я... Сандалий развязался. Ремешок! — виновато бубнит Сфенел.
Шептать он не умеет. Голос такой.
— Да это крысы, господин десятник!
— Крысы? А ну, Ликоний, задница ленивая, проверь! Попались!
Попались? Ну уж нет!
Из окошка, что на задний двор ведет (узкое, еле пролезли), не свет — полумрак. Луна-Селена вот- вот за холмы нырнет, утро скоро...
— Слева пифос. Прячься!
— A-а...А ты?
Отвечать нет времени. Дверь скрипит, в щель огонь факельный рвется... Только бы Капанид в горловину пролез. Вырос он за последний год! Ему, как и мне, тринадцать, а на все шестнадцать выглядит. Во всяком случае, на пятнадцать — точно. Я тоже подрос, но, конечно, не так. Поэтому в горловину (второй пифос, такой же, справа оказался) пролезаю сразу. Теперь дыхание затаить.
Замереть...
Шаги — тяжелые, грузные. Совсем рядом, близко. В глаза — неровный свет. Только бы не заглянул! Психопомп-покровитель, только бы не заглянул!
— Да никого, господин десятник. Крысы проклятые килик[18] разбили!
Так, значит, это был килик!
По коридору — наверх. Сандалии — в руках. Это чтобы не стучали — и ремешки чтобы не лопались. На лестнице стражи нет, у дверей — нет...
Она и у входа стоять не должна, но дядя Эгиалей словно чувствовал — распорядился. А вообще-то Пелопсовы Палаты не охраняют. Вот дедушкин дворец (который новый) — другое дело. Ну и стража у главных ворот. А также на стенах. И на башнях. И еще — собаки.
С собаками нам, между прочим, просто повезло. Капанид, конечно, захватил кусок вяленого мяса, но они тут злые. Злые — и ученые. Еще бы! Ларисса — наш акрополь. Твердыня Аргоса! Ну, ничего. Твердыня твердыней, а мы уже здесь!
«Здесь» — это у высоких двустворчатых дверей. За ними — спальня дяди Эгиалея. Он всегда тут ночует, когда в Лариссе остается. Жена его, тетя Алея, и маленький Киантипп, понятное дело, у нас на Глубокой, в Доме Адраста (в том, что рядом с Царским). А ночует он здесь, потому что дядя Эгиалей — лавагет. Сюда, в Пелопсовы Палаты, ему донесения военные присылают.
— Стучим?
Это Капанид — баском. Он уже басить начинает — как его папа. Только бас часто на писк срывается. Как сейчас, например.
Я на всякий случай оглядываюсь. Как там в коридоре? Пусто в коридоре.
А неплохо все-таки! И ворота городские охраняются, и акрополь, и Пелопсовы Палаты...
— Стучим!
Подношу руку в старому дереву с медными цацками, Примериваюсь, чтобы по этим цацкам не попасть (острые!)...
Дверь открывается.
Сама.
— Крысы, значит? Килик разбили?
На дяде Эгиалее — короткий плащ поверх хитона. Серый, какой воины в походе носят. И диадема серебряная. И сандалии красные. Ждал?
— Ну, заходите, разбойники!
Мы переглядываемся. Ждал! Но все равно — пришли!
— Радуйся, лавагет! — запоздало рапортую я. — Эфебы Диомед и Сфенел прибыли согласно приказу... Ай!
«Ай!» — это потому, что дядя меня за ухо схватил. А уж у него пальцы крепкие! Вообще-то эфебов за уши таскать не положено. Эфебы — будущие воины. А мы с Капанидом не просто так эфебы, а эфебы на задании. Но как поспоришь, когда ухо...
— Ой-ой!
И мое ухо, и Сфенела тоже. Приходится входить в дядины покои без всякого достоинства воинского. Не шагом строевым, а бегом за собственными ушами.
— Ах вы, щенята! Да вы хоть знаете, чего натворили?
Мое ухо наконец свободно, Капанида, кажется, тоже. Во всяком случае, его «Гы!» звучит вполне уверенно.
— А если война из-за вас, негодников, начнется?
Дядя уже улыбается. Значит, мы все сделали правильно.
— Никак нет, господин лавагет, — чеканю я. — Не начнется!
И действительно, какая война? Ну, украли Палладий. Плохо, конечно. Из самого храма Афины-на- Лариссе украли! И куда только стража смотрела? Палладий ведь — святыня из святынь, его нашему Аргосу сама Афина Градодержательница подарила. А украли его двое каких-то святотатцев. Видели их, негодяев, — один повыше, лет пятнадцати, второй пониже, зато в плечах широкий. Лет двенадцать ему. Или тринадцать. Погнались — не догнали. И теперь по всем дорогам ищут. А за Палладий дедушка награду назначил. Десять талантов!
— Нельзя было что-нибудь попроще взять? — укоризненно вздыхает дядя. — Кубок золотой или жезл какой-нибудь.
— Дедушкин? — самым невинным тоном интересуюсь я. — С которым он на троне сидит?
Сейчас подзатыльник получу! Нет, обошлось... И с Палладием обошлось. Его во всех городах наших, которые Аргосу подвластны, искали. И не только у нас. В Микенах искали. И в Коринфе. И в Афинах тоже искали. А нашли в Дельфах. Прямо у золотого треножника, на котором пифия сидит. Утром двери отворили, зашли — а он там.
— А если Дельфы его не отдадут? А, ребята? И что нам тогда делать? И вообще, эфебы Диомед и Сфенел, вам не кажется, что это святотатство?
— Никак нет, — сообщаю я. — Не святотатство. Нам боги разрешили!..
Ну, не боги, конечно. Мама разрешила. И мне, и Капаниду. Разрешила и сказала...
— Дельфы, господин лавагет. Палладий отдадут, — подхватывает Сфенел. — Потому как им знамение будет. То есть было уже.
Вчера было. Когда мы из Тиринфа вышли... ...Не вышли — выбежали. Всю дорогу бежать приходилось. Да еще ночью. Иначе бы не успели никак. Ведь приказано было — вернуться к лавагету, к дяде то есть, на двадцатый день до рассвета. Едва добежали!
А про знамение мне мама точно сказала. И земля в этих Дельфах затрясется, и треножник засветится, и Палладий заговорит.
— Знамение, значит? Отдадут, значит?
Кажется, дядя жалеет о том, что не дал мне подзатыльник. И даже не мне, а нам обоим. И напрасно! Мы приказ точно выполнили. Сказано ведь: ценную вещь, охраняемую, в Дельфы — и вернуться. И все — за двадцать дней.
Мы-то в чем виноваты?
— Ладно, — вздыхает дядя. — Эфебы Диомея и Сфенел!..
Мы застываем. Стойка «смирно» — плечи развернуть, руки на бедра. Жаль, мечей нет!
— Летнее задание вам зачитывается. А теперь — пошли вон! Не спишь тут из-за вас. А если бы поймали?
— Нас? — искренне удивляется Капанид. Баском.
Теперь можно домой, на Глубокую. Зайти, упасть прямо у порога, заснуть... Нет, нельзя. Мы ведь эфебы! Не упасть, а помыться ледяной водой, жертву Гермесу Психопомпу принести... Нет, жертву можно и
