прыщах. Он-то и позвал. Нос.
— Ты Диомед, да? Сынок Тидея? Как же, как же, похож! Ну, радуйся!
— Радуйся! — кивнул я носу, слегка обидевшись на «сынка». То, что было за носом, слегка напоминало медный тазик. Нечищеный.
— А я твой дядюшка, хи-хи, дядюшка. Терсит я, сы Атрия. Наверное, голоден, племянничек? И ночевать негде, правда?
Спрошено было так, что захотелось послать нос вместе с тазиком прямиком в эмпузову задницу. Хоть и нехорошо так говорить.
— Заходи вечерком с дружком своим в мой дом. У ворот, стало быть, направо. На поварню заходи, накормят, ночевать — извини, не пущу, хи-хи, не пущу. Держи!
Кроме носа с тазиком за калиткой оказалась еще рука с длинными желтыми ногтями.
— Держи, держи, Диомед. Я, хи-хи, родичей почитаю.
На моей ладони оказался маленький серый слиток серебра, слегка обрезанный с краев. Ответить я не успел. Калитка скрипнула...
— Выбрось, — посоветовал Сфенел. — Тоже мне, дядюшка!
Я хотел последовать его совету, как вдруг...
...Собственно, не «вдруг». Конский топот я давно слышал. Кто-то по улице ехал от городских ворот. И даже не «кто-то», а целых трое. Верхами.
У нас в Аргосе все больше на колесницах ездят. А тут, Этолии, колесниц и нет. Кладут на конскую спину подушку — и вперед. Оно и удобно — по здешним горным дорогам. Точнее, по тому, что здесь дорогами называют.
В общем, трое. Таких мы уже видели. Бородатые, в меховых плащах (в такую-то жару!), луки — у седла, дротики — за спиной, мечи — у пояса. Тут так все ездят — иначе без головы остаться можно. Веселый край — моя Этолия! Этолийцы — еще покруче дорийцев. Что ни день, скот воруют — и у соседей, и у своих. И людей воруют. И просто режут. Особенно куреты, которые за рекой живут. Эге, да это они и есть!
Спешились, переглянулись. Который постарше, с бородищей до пояса, лошадей в сторонку отвел. Второй, тоже постарше, у лошадей остался. А вот третий...
— Он чего, к нам? — Капанид на всякий случай погладил рукоять кинжала. — Глянь, диадема!
Диадему-то и я заметил. Серебряную, как у дяди Эгиалея. Только дяде сейчас тридцать пять, а этому, что шел к нам, не больше пятнадцати. Мальчишка еще. Правда, волосы короткие. Постригли!
На щеках — пушок темный, зубы белые, крепкие — хоть мрамор кусай...
— Радуйтесь, путники!
Не знаю почему, но я не обрадовался. Хотя и ответил. Мы — люди вежливые.
— Не могу ли я поговорить с сыном Тидея Энеида наедине?
Он тоже, оказывается, вежливый. Даже поклонился — слегка.
— Не ходи! — баском буркнул Капанид, но я только плечом дернул. Не украдет же он меня прямо на главной площади!
Отошли. Постояли. Парень губой дернул.
— Радуйся, Диомед Тидид! Я — Фоас сын Андремона. Ты — мой кровник.
Кто-о?
Говорил он тихо, брезгливо даже. И на меня не глядел.
— Твой отец убил моего деда, басилея Афарея. А я убью тебя. Сегодня к восходу луны приходи на мост, что за городом. За мостом — наша земля, там правит мой отец, басилей Куретии Плевронской. Придешь — я убью тебя, как мужчину, в грудь. А нет — зарежем, как овцу. Из Калило на не выпустим.
Тут он впервые на меня посмотрел — спокойно, равнодушно. Словно перед ним и вправду овца связанная лежала.
— Твоего друга мы не тронем. Не побоишься прийти, похороню тебя, как сына вождя. Не придешь — выкинем твой труп собакам. Прощай!
Кивнул. Нет, даже поклонился!
А вокруг все каким-то ненастоящим стало. Словно не со мной это происходит. Словно кто-то другой стоит столбом по щиколотку в пыли на этой дурацкой площади. Другой — не я! Это кого-то другого резать станут. Меня — нет, меня не могут, не могут...
— Прощай! — выдохнул я. — Приду.
И вновь — словно не я сказал. Не мог я такое сказать! Ничего себе — прямо к Танату-Смерти в гости идти!
А я-то уже решил, что никому здесь не нужен! Выходит, нужен, и даже очень. Когда папа про родичей своих рассказывал, мне казалось, что это все — вроде страшной сказки. И мама предупреждала.
Мама! Надо позвать маму. Она поможет!
— И чего он хотел, Тидид?
— А?
Очнулся — там, где и стоял столбом. А вокруг — никого. Значит, уже уехали чернобородые. Я даже и не заметил.
— Ничего, — наконец проговорил я. — Это мой родич Фоас. Поздоровался.
* * *
В этот дом мы уже стучались с опаской. Не любят гостей в Калидоне Этолийском! Если уж дедушка меня на порог не пустил!
...А о дяде Геракле всякое говорят. Будто и не безумен он. Просто думает много. Вспоминает. И действительно, есть о чем! Хорошо, если так, ведь он — тоже мой родич. Его можно о помощи попросить. Родичам не отказывают!..
(Капаниду я так ничего и не сказал. Еще не хватало!)
— Вы чего, к Гераклу?
В дверях — здоровенный дядька. Бородатый. В глазах — скука смертная. Стоит, к стене прислонившись. И под ногтями чистит.
— Мы... — начал было я.
— Катитесь отсюда! Ходят, ходят...
И так вздохнул! Будто надоели мы ему хуже репы вяленой. Будто ходим сюда каждый день — по четыре раза.
— Геракл ни с кем сейчас не разговаривает. Занят он. А вы — катитесь!
И все ногти в порядок приводит!
Так я и знал! То есть не знал, конечно. Я-то, честно говоря, совсем на другое рассчитывал.
Поглядел на Капанида — словно друг мой помочь мог. Да чем тут поможешь?
— А мы не к нему! — внезапно брякнул Сфенел (баском! баском!). — Мы к тете Деянире. Я ее племянника привел.
А ведь действительно — помог!
— Кушайте, мальчики, кушайте! Может, вина налить? Немного?
Я только головой покачал (рот занят был), а Сфенел...
— Спасибо, тетя Деянира. Мне — немножко!
(И снова — баском!)
Наливает тетя!
Без Капанида я бы точно пропал. Потому как тетя Деянира уж больно грозной оказалась. Рост — повыше Сфенелова, плечи (и кулаки!) — как у того дядьки, что ногти чистил (Лихасом его зовут). И басом говорит. Правда, красивая, ничего не скажешь. Большая!
(А еще, говорят, она копьем хорошо работает. Вот бы поглядеть!)
А Сфенел — молодец. Я-то молчал больше, а он и про папу рассказал, и про дядю Капанея, и всех
