понятное дело, осталась — за стадами присматривать. Вот и не верь после этого в божье всевидение! А тетя между тем... Все, пора в окошко прыгать!
Не выпрыгнул — дядя Эгиалей в дверь постучал. Спас.
В Калидон мы тихо въехали. Парней, что с нами были, за воротами оставили вместе со всем оружием, сразу же во дворец, к Живоглоту (тоже мне, дворец!), а лошадей за повод — и сюда. К тете. Хитрые мы, ой хитрые! Нет, это не я так думаю, это в Фивах подумают. Tyт уже небось гонец летит- задыхается: прибыли! тайно! колесниц и повозок! Плохо им спаться будет, в этих Фивах!
— Простил? — это я.
— Ха! — это дядя Эгиалей.
Ясно! Как же, простит меня Живоглот! Простит — наследником придется признать. А тут без меня их — фратрия целая. Наследников.
Да и не обо мне у них разговор шел. То есть и обо мне тоже, но так — краешком.
Все! Можно дядю на растерзание оставлять (пусть про стада тете Деянире рассказывает!), а самому чуток прогуляться. Только теперь и в самом деле посматривать придется. Потому как дядюшка Терсит...
...убил бы! А дядя Эгиалей говорит, что убить можно, но потом. Попозже. А пока дядюшка всем хорош: жаден, труслив, страшен, как гарпия, — и дедулю моего ненавидит. Тут во дворце целая шайка собралась — родичей. Собралась, ключи от сундуков с кладовыми к рукам прибрала, а дядю Терсита прочь выставила. В общем, наконечник стрелы из него не получится — но кое-кому придется поскользнуться.
Тот слиточек серебряный я ему так и не отдал. Из принципа. Небось до сих пор жалеет, что потратился. И пусть жалеет! А пообещать ему есть чего — за полмины удавится!
Люблю родичей!
* * *
— А если я не соглашусь, племянничек?
— Так мы без спросу, дядюшка Терсит!
— Узнают, узнают, хи-хи, не выйдет ничего!
— Не выйдет — у тебя, дядюшка, добычу наберем. Куретам, знаешь, все равно, чьи стада угонять. Ха-ха!
— Шутник же ты племянничек, хи-хи!
— Ха-ха, дядюшка!
* * *
Вернулся к тете Деянире, а на улице уже сумерки. Сумерки, дождик мелкий, ветерок с гор (Борей, по-здешнему — Дориец). Хорошо! Самое время гулять!
Про гулянье мы с дядей Эгиалеем и поговорили — после того, как я его из-за стола вытащил (сидят дядя с тетей, на головах — венки из цветов каких-то лиловых, от обоих — дух благовонный, дядя чашу к потолку тянет). Вытащил, про «Ганимеда» рассказал, где и как встретиться им с дядей Эгиалеем. Рассказал, он мне: «Кур-р-р-р!». Похоже так!
(«Ганимедом» мы, понятное дело, решили меж собой в Калидоне Терсита называть, потому как красив больно. И привычки, говорят, вполне Ганимедовы. Вслух называть — на всякий случай. Ну а «Кур-р- р-р!» — еще понятие. Пора мне за реку. Из Этолии Калидонской в Этолию Плевронскую.)
Спросил я, когда его самого ждать. Потому как, если ночью, то хорошо бы у моста десяток родичей моих белозубых в дозор выставить. Тоже на всякий случай. А то знаем мы эти места!
Задумался дядя Эгиалей, на меня поглядел, потом на тетю Деяниру, венок на голове поправил... В общем, поутру решил ехать.
Ай, дядя! Ай, тетя!
АНТИСТРОФА-II
А потом начался пир. Да такой пир, что и на самом Олимпе не бывало. Всем пирам пир! Всюду не поспеть, аэду не воспеть. На всю Куретию Плевронскую!
Пируем!
Полетели гонцы по дорожкам да тропинкам под редким дождичком — мужей куретских на поле Плевронское звать. На том поле уже и шатры стоят, и баранов с козами режут, и злое молоко наливают. Потому как радость великая — к Андремону-басилею, всей Куретии владыке, сын его приемный, Диомед Тидид, в гости пожаловал.
Хейя-я-я-я!
(Дядю Эгиалея они не заметили почему-то. Будто не было наследника Аргосского. Даже странно как-то! Я то удивлялся!)
— Поеду, Тидид! Может, еще застану отца. Если застану — скажу, что ты молодец...
Дядя Эгиалей усмехается, по плечу меня хлопает. А мя не по себе почему-то. И не из-за деда, ванакта Адраста, — из-за дяди. Вновь проклятый туман над морем вспомнился.
— Договорились, значит? Ты помнишь...
— Танагра, — киваю я, — ровно через семь дней, в полдень. Я успею, дядя!
Он кивает в ответ, берется за повод...
Почему не хочется, чтобы он уезжал? Почему не хочется, чтобы все начиналось?
— Дядя, а нельзя все это... как-то иначе?
— Поздно, — в его глазах тоже что-то странное, будт и он жалеет. — Мы готовились десять лет. Это — мечта отца...
И я понимаю — поздно. Кера уже вырвалась из Тартара, вот-вот вздрогнет мир от ее крика — Ну, мальчик!..
Обнял, снова по плечу хлопнул, вскочил на коня.. Ударили в мокрую землю копыта...
...А я папу почему-то вспомнил — как он с нами прощался...
А на пир уже, считай, треть Куретии собралась. Белозубые, чернобородые, в плащах меховых. Ну и, понятно, оружие не забыли. И не потому, что воевать собрались (Какая война, понимаешь? Гость дорогой приехал!), просто, что за мужчина без оружия? Женщина — не мужчина!
Кричат бараны в ужасе предсмертном, гремят медные щиты, моросит дождик на Плевронском поле. И костры горят...
Пируем! Хейя-я-я-я!
А ветер-Дориец с гор дует, вести во все стороны разносит. И возвращаются вести эхом, да таким, что ушам больно. Ойней Живоглот стада в ущелья дальние угоняет, добро из дворца вывозит — о пире услыхал. И уже поговаривают в землях дальних — неспроста пир этот. Видать, решил Адраст Злосчастный перед смертью слово свое исполнить, внуков на престолы вернуть. Только теперь не с Фив решил начать — с Калидона. Иначе зачем Диомеду на Плевронском поле с родичами гулять-веселиться?
А мы себе пируем. Хейя-я-я-я-я!
А гости — один за другим, баранов гонят, подарки везут. Басилею — отдельно, сыну его Фоасу — отдельно, и Диомеду-родичу, само собой. Один панцирь медный привез, другой — копье, третий — щит, четвертый — поножи. И шлем, и лук. Странно как-то: сам собой у меня полный доспех сложился.
Да чего странного? Обычай тут такой — оружие дарить. Днем пируем, ночью пируем, утром тоже пируем...
У Фоаса борода — до ушей. Как у его отца. И зубы — гвозди бронзовые кусать можно.
— Пять сотен на запад послали. Еще две готовят. Думают, умные очень, понимаешь!
И зубы скалит. Смешно ему, Фоасу! И мне смешно: мы тут пируем, а фиванцы войска с востока на
