— К Алкмеону-ванакту гонца пошлем, дядя. Пусть ответит. Пусть виновных накажет. Извинится пусть. Если не ответит, в Дельфы пошлем, пускай Тюрайос рассудит. И в Микены, к Эврисфею. Нельзя сейчас воевать. Они нарочно нас выманивают. Нельзя поддаваться...
Молчит дядя, кивает, бороду черную треплет.
— Нельзя... Пойдем, сынок, поглядим. Сейчас награждать станут. Ты улыбайся, и я улыбаться буду. Виду не покажем. Пока...
А на поляне... На поляне!..
Ну, молодец, Любимчик! Мо-ло-дец!
Одиссей смеется, Фоас улыбается, мы с дядей улыбаемся (ой, трудно улыбаться!). Остальные... Рты раскрыли остальные, глаза выпучили. Четырнадцатилетний парень всех обставил! Когда же было такое?
А вот и быка ведут. Ух, хорош!
— Я думал, твой друг — мальчик. А он не мальчик — мужчина!
Улыбается дядя, на меня смотрит. Держись, мол, Тидид! Держусь!
А дяде Гераклу совсем плохо!
Мы с Фоасом к нему поздороваться зашли, поприветствовать. Не сами — с Одиссеем (напросился!). Решили — вчера приехал, сегодня заглянуть следует. Родич ведь!
Заглянули...
— Плохо ему, Диомед! Совсем плохо! Ночью закричал, биться стал. А Лихас наш, как назло, к локрам уехал... Сделай что-нибудь, помоги!
У тети Деяниры — слезы на глазах. У тети Деяниры губы трясутся. Никогда такой ее не видел! Гилл, дяди Геракла старшенький, весь белый стоит, кулаки сжимает. Остальные, которые помладше, в кучу сбились, дрожат. Макария, дочка, голосит, пискляво так...
А по всему дому — рев. Да что там по дому — на улице слышно. Ходуном дом ходит!
— О-о-о-о-о-о-о-о! О-о-о-о-о-о-о!
И удары — «бух!», «бух!» Словно тараном — в ворота!
— Он... детей требовать стал. Детей... Понимаешь, Диомед? Детей!..
Не понимаю. Одно вижу — плохо.
Переглянулись мы с Фоасом. И с Любимчиком переглянулись. Переглянулись — пошли. Хоть и страшно. А что делать?
Идем, а нам навстречу:
— О-о-о-о-о-о-о-о! О-о-о-о-о-о-о!
Мы к двери знакомой — нет двери! С шипов снесена!
В горнице все вверх дном, ставни сорваны, вместо кресла — щепки горой...
— Де-е-е-ети-и-и-и! О-о-о-о-о!
Дядя Геракл на полу сидит. Голый совсем. Сидит, огромный такой, страшный, голову руками обхватил...
— Де-е-ет-и-и-и! Убей меня, брат! Убей! О-о-о-о-о!
Брата вспомнил! А ведь брат его, почитай, уже лет восемь, как мертвый!
Фоас головой качает, Одиссей столбом застыл (еще бы!), а я не знаю, что и делать. Все говорят — безумие у дяди Геракла. Гера-Волоокая насылает — до сих пор мужу своему Гераклову маму простить не может. А мне вот кажется...
— Де-е-ети-и-и! Терима-а-а-ах! Деико-о-о-онт! Кре-онтиа-а-ад!... Убей меня, брат, убей! О-о-о-о-о- о-о!
— Может, зелье какое? — это Любимчик, одними губами.
— Какие дети, Тидид? — поражается Фоас. — Не так его детей зовут!
— О-о-о-о-о-о!
Упал дядя Геракл, лицом о ковер ударился. Упал, телом всем затрясся, а по дому гул пошел.
— Убейте! Не должен я жить! Не должен! Брат, брат, что же ты смотришь? О-о-о-о-о!
Плачет дядя Геракл, плечами дрожит. На плечах, среди волос черных, жилы набухли, посинели...
— Убейте! О-о-о-о-о!
...не безумие это! Просто не здесь сейчас дядя, не в Калидоне. В Фивах он, в тот год, когда своих детей от Мегары, жены первой, убил. Теримах, Деикоонт, Креонтиад...
Заблудился дядя Геракл в палатах Крона Всесильного. Или сам, или ОНИ помогли...
— Дядя! Дядя Геракл! Это я, Диомед. Не который с конями, а Тидид, твой племянник!
Горячим было дядино плечо — как тот огонь, в котором дети его сгорели. Как пепел дяди Эгиалея. Я слева подошел, Фоас — справа, Лаэртид не побоялся, воды принес...
Лилась вода по седой бороде (эх, дядя, уже и седой ты cтал!), по губам — черным, до крови закушенным...
— Дядя, ты же меня сам учил! Надо бороться! Надо выныривать! Зацепись за что-нибудь, за себя зацепись...
Не слышит дядя Геракл. Плачет.
Так и оставили его. Только укрыли.
Из дома вышли — словно у погребального костра побывали. Любимчик молчит, слова вымолвить не может, и я молчу, а Фоас...
— Эх, знать бы, какой бог проклятый над таким человеком издевается! Убил бы, не посмотрел, что бог. Хоть Зевс это, хоть Гера! Убил бы!
. Сказал, глазами темными блеснул. А я дядю Капанея вспомнил.
Потом, когда в шатре сидели да злое молоко пили, я все о маминых словах думал. Может, мой НАСТОЯЩИЙ дед и вся его Семья-Семейка, которую мама поминает, правы? Опасны мы, люди, с ИХ, нелюдской, кровью! И для НИХ, и для себя. Больные, безумцы, убийцы, вечно проклятые и проклинаемые. Может, и вправду стоит собрать всех!..
...И девчонка, та, что в Фивах, вспоминалась. Выходят, и я иных не лучше! Клялся — клятвы не сдержал. А теперь Амикла пропала. Вроде как наказали меня боги. Да меня-то ладно! А ее за что? Эх, лучше бы я сгинул под проклятыми Фивами вместо дяди Эгиалея! Всем бы легче стало. Кто я такой? Чужак, изгнанник, сын изгнанника, Дурная Собака...
...Ядовитое семя! Что тут скажешь? Всех бы нас — да на один костер!
Но ведь мы не виноваты, что такими родились! Мы — живые, мы хотим жить! Эх, дядя Капаней! Не успел ты войско собрать, чтобы с НИМИ разобраться.
Нет, и это бы не помогло!
«Бойся богов, Диомед! Бойся!»
* * *
Двое. Дорогие плащи, золотые фибулы, мечи у пояса. А глаза одинаковые — цепкие, колючие.
— Радуйся, богоравный Диомед! Лаэрт, басилей Итакийский, и Антиклёя, богоравная его супруга, прислали за сыном.
Вот и пора тебе домой, Любимчик! Погулял, мир поглядел. А что не повоевал, так и хвала богам!
Навоюешься еще!
— Басилей Лаэрт просит передать, что он — твой должник. Его дом — твой дом, его корабли — твои корабли!.. ...А его пираты — мои пираты.
— Спасибо! — смеюсь. — Запомню. Буду по Калидонскому заливу плавать — бесплатно перевезете. Не улыбнулись даже.
— Перевезем. И тебя. И твоих людей. И конницу тоже.
О боги! Я ведь шутил!
До встречи, Лучник!
