гору, луна уже взошла — хорошо!
Вниз, вниз, мимо вековых платанов, мимо полуразрушенных алтарей, где уже давно не приносят жертвы, мимо темной пещеры, мимо старых уродливых камней, которые кто-то вкопал прямо в землю... Дальше, дальше!
Бежать легко, мы оба хорошо бегаем, только ветер свистит, только Селена-Луна с небес смотрит......Почему мне вдруг кажется, что лучше уже не будет ? Что добрые боги послали эту ночь...
Добрые боги послали эту ночь...
АНТИСТРОФА-II
Никогда еще не сидел на троне. Не сидел, да и не собирался. Даже если трон — и не трон вовсе, а несколько холодных камней, и такая же холодная плита за спиной.
Но все-таки — трон. Сейчас он — настоящий. Как и фарос, как и венец на голове, и золотой жезл.
Мертвая желтая трава, костры, слева и справа — молчаливые куреты...
— Я, Амфилох Амифаонид, сын Амфиарая Вещего, прошу у тебя, богоравный Диомед сын Тидея, наследник Калидонский, защиты и милости...
Амфилох Щербатый падает на колени, склоняет голову. Хочется вскочить, схватить за плечи, поднять...
Нельзя!
Можно лишь брови насупить, плечи расправить.
— Радуйся, брат мой, Амфилох Амфиарид! Радуйся — И в благоволении нашем уверен будь. Моя земля — крепость, и в той крепости найдешь ты покой и защиту...
Дядя Андремон рядом сидит, тоже в венце, тоже с жезлом кивает, и Фоас кивает, а Щербатый все так и стоит на коленях.
— Поднимите его, — повелеваю я. — Поднимите и окажите милость...
Жезл в правой руке свинцовым кажется. Впрочем, золото, говорят, тяжелее свинца...
— Она... Она долго умирала, Тидид! Он окна все камнем заложил, дверь заложил, только окошко возле дверцы оставил. И каждый день приходил — слушать, как она умирает. А она... Она только воды просила, воды глоток, всего один глоток! Тогда дожди шли, вода сквозь камни сочилась, она камни лизать пыталась...
Плачет Амфилох, Амфилох Щербатый. Плачет, кулаком слезы вытирает. И мне не по себе. Тети Эрифилы, его мамы, больше нет...
— А она все жила, Тидид, все не умирала. Ей служанка кувшин воды передала — в окошко просунула, и лепешку передала... А он каждый день приходил, слушал, ждал потом приказал камни раскидать, взял меч...
Плачет Щербатый...
— А мама все еще жива была, Тидид! Все не умирала. И плакала... Кровь по лицу льется, а она плачет. Он маму приказал у ворот бросить, стражу поставил, чтобы мы похоронить ее не смогли. Она долго лежала, черная стала, птицы глаза выклевали...
Заячья Губа отомстил матери. Запер, морил голодом, но не дождался — перерезал горло...
Как бы ты ни провинилась, тетя Эрифила, что бы ни сделала...
За что же тебя так?
— А потом объявить велел, что мама убить его хотела. И что тогда, десять лет назад, она нарочно отца погубила, за ожерелье, которое ей дядя Полиник дал. И что все в Аргосе праздновать должны мамину смерть, и жертвы богам принести...
Щербатый бежал. Бежал, за ним гнались, стрелы вдогон пускали.
Ушел!..
— Тидид! Ты... Ты внук дяди Адраста! Ты — последний! Кроме тебя — никого больше, понимаешь? Мы все... Все тебя ждем. Приходи! Возвращайся!
В руках у Щербатого — алебастровая табличка. Внизу — знакомые оттиски красной краски. Все поставили печати — и Сфенел, и толстяк Полидор, и Эвриал Смуглый, и Промах Тиринфец, и дядя Эвмел. И даже маленький Киантипп.
Шесть печатей — одна на другую наладят. А выше знакомое слово: «Возвращайся!».
— Твоей печати нет, Амфилох, — замечаю я.
.. Одни боги ведают, что на душе. И думать не хочется!
— Ты прав, Тидид, моей печати здесь нет...
Щербатый рвет фибулу, лезет рукой за пазуху. Вот и печать — резного камня, на прочном шнурке. Шнурок не поддается, Амфилох вынимает нож...
— Краска... Нет, не надо!
Острая бронза режет руку. Щербатый морщится, долго мажет кровью камень.
— Вот...
Кровь расползается по табличке, капает на землю.
— Моя кровь... Кровь Амифаонидов, кровь потомков Мелампода. Я один теперь остался! Тот, кто был моим братом, отныне вне рода, вне фратрии, он больше — не человек. Убийце матери нет прощения, Тидид! Если ты не придешь, я убью его сам. Погибну — но убью. Но есть еще Аргос...
Да, Аргос... Алкмеон заперся за древними стенами Лариссы, окружил себя пьяным зверьем, его пеласги хватают людей прямо на улицах...
— Есть Сфенел, — напоминаю я. — Он — басилей Аргоса, он — Анаксагорид...
— Нет, — Амфилох мотает головой, снова морщился. — Сфенел не будет ванактом, мы не допустим. Анаксагориды слишком сильные, слишком гордые...
Щербатый не договаривает, но я понимаю. Капанид свой, я — чужак. Чужак — и внук Адраста Злосчастного. Я удобен, настолько удобен, что на мне сошлись все.
И теперь им нужна Дурная Собака. Дурная Собака — против Алкмеона Убийцы...
— Я должен подумать, Амфилох, подумать...
— Нет! — Щербатый скалится, в глазах — ночная тьма. Нельзя думать, надо начинать войну! Надо убить его, убить убить, убить, убить! У тебя есть конница, у тебя много воинов, поспеши, Тидид!..
— Подумаю, — повторяю я. — Подумаю...
А самому бежать хочется. Да только не в Аргос, а куда подальше. К гипербореям, к хеттийцам, в Кеми...
... «Кур-р-р-р-р!» Мчится конница через Микенские ворота. И через Диркские, и через Трезенские. Стучат копыта — гореть проклятому Аргосу!..
Нет, нет, нет!
* * *
— Э-э, о чем думаешь, брат мой Тидид? Что горюешь? Ты — вождь, ты — койрат. Фивы взяли, Аргос возьмем!
— Помолчи, Фоас! Помолчи! Тебе кажется, Диомед, что ты вернешься домой завоевателем? С чужим войском?
— Да, дядя Андремон...
— Ты изгнанник, в Аргосе у тебя ни земли, ни скота, ты чужак, а тебе придется карать, бросать в
