* * *
— Просыпайся, сынок! Просыпайся! Умойся, новый фарос надень — тот, что тебе в Фивах по жребию достался. И причешись. Хочу, чтобы ты был красивый!
— Мама? Что случилось? Мама...
За пологом шатра — поздний зимний рассвет. За порогом — снег на желтой траве.
Ой, холодно!
Ледяная вода в лицо (брр-р-р!), полотенце, гребень... Никогда меня еще мама так не будила! Война? Тогда зачем фарос? Ни разу мне еще в Куретии фарос надевать не приходилось! Может, еще и фибулу золотую? И в зеркало хеттийское посмотреться?
Всем хорош! Еще бы только жезл басилеев — в зубы! Ну, мама!
Ого, а ведь скачут! Двое? Нет, трое! И прямо сюда! Точно трое! На двоих панцири серебром горят, на третьем длащ темный, голова капюшоном закрыта...
...А панцири-то знакомые! И шлемы. Видел я их, совсем недавно видел! Так это же!.. Серебряные Палицы. Фивы! Фивы!
Но почему? Мы же их победили! Видать, ошиблась мама! Не фарос — латы надевать надо было. Но откуда?! Первый спешился, второй тоже, третий, тот, что в плаще, едва с коня не свалился. Поддержали, слезть помогли..
— От богоравного Ферсандра Полиникида, басилея Фив и всей Виофии, к его брату Диомеду, наследнику Калидонскому...
Чуть не рассмеялся. Как же я забыл? Маленький Ферсандр, мой братец двоюродный, отныне басилей Фиванский. Ему теперь свои Серебряные Палицы положены!
Тот, что первый, ближе подошел, рукой о панцирь серебряный ударил.
— Радуйся, богоравный Диомед Тидид! Твой брат, басилей Ферсандр, шлет прифет и фелит перетать: «Тержи!».
Лихо так сказал — я даже рот раскрыл. «Тержи!», ясное дело, «Держи!». Но чего держать-то?
А тут и остальные приблизились. Тот, что не в панцири. Нет, та, что не в панцире!.. — Темный плащ скользнул на землю..Критское платье было на ней — тяжелое, золотой узорчатой парчи, с синими камнями — россыпью, брызгами моря. Тускло светилось золото старинного ожерелья, и такое же золото было на тонких худых руках.
Ахнули куреты — те, кто проснуться успел и к шатру моему подойти.
Царица!
— Радуйся, Амикла, — выдохнул я. — Радуйся, Пеннорожденная! Да будут благословенны боги, приведшие тебя сюда!
Шагнула вперед, пошатнулась — едва подхватить успел, Ткнулась мокрым лицом в грудь...
— Радуйся, богоравный господин Диомед... богоравный... богоравный... богоравный...
— ...Богоравный Ферсандр... он такой добрый, он ведь меня не знал совсем, мы в Аргосе и не встречались, но он сразу помог, накормил, Фивы мне показал, а потом коня подарил... я еще два дня ездить училась, а платье это его бабушки, настоящее, с Крита, и ожерелье с Крита, я говорю, что нельзя мне, что я рабыня, а он смеется: «Рабыня, значит, повинуйся!». Он так смешно говорит, и все в Фивах смешно говорят...
До Фив она добралась сама. Уж не знаю, как.
— А когда на дом напали, меня Афродита спасла. Это те напали, плохие, которые меня мучили. Они в шлемах были, но я их сразу узнала! А они меня не узнали, не увидели даже, они служанок убивать стали, и привратника убили, и повара, а меня не заметили, я убежала, и потом кто-то ворота городские открыл, хоть и ночь была. Я знаю, это Киприда, ведь я ее жрица, правда, я совсем плохая жрица, потому что я всех должна любить, а люблю только тебя, господин Диомед, но я тебе больше не буду говорить, что люблю, ведь я теперь не Афродита, я просто рабыня беглая, а рабыни господ не имеют права любить... если только господин сам не полюбит... Но все равно, это она меня спасла!
Не спорю. Пусть думает девочка, что Афродита ее выручила.
Спасибо, мама!
* * *
— Ай, Диомед, какая к тебе девушка приехала! Баси-лисса! Богиня! Не показывай ее мне, тебя зарежу, себя зарежу, ее зарежу! Ай, Тидид, ай, счастливчик!
* * *
Светильники горят ярко, ночная тьма убежала за толстый полог шатра, на ярком покрывале — недопитая серебряная чаша. Синие камешки на платье Амиклы пылают, светятся. Как и ее глаза.
Маленькая Афродита уже не плачет. Больше никогда она не будет плакать!
— Ты — не рабыня, Амикла, а я — не богоравный. Ты — самая красивая девушка в мире, а я болван, у которого вместо головы медный шлем — пустой, с дырками.
Она смеется, подходит ближе. Негромко звенят браслеты.
— Тогда я вызову тебя на бой, воин! Начну войну без предупреждения, без посольств и гонцов, войну страшную, безжалостную. На бой, воин, на сильный бой! А я тебе не уступлю, не дрогну, спины не покажу! Если ты муж — атакуй с фронта, нападай с жаром, отражай удары и к смерти готов будь. Потому что сегодняшняя битва — без пощады!
— Нанесла ты удар прямо в грудь, — улыбаюсь я в ответ. — Да только я боец сильный, боя не боюсь, вызов твой принимаю и удары твои отобью! Зовут меня копьеносцем, вот и попробуешь ты моего копья, и поражу я тебя за дерзость твою тем копьем не раз и не два. Будешь о жизни молить, но копье мое жалости не ведает, и ты ее не отведаешь, а отведаешь иного!
Смеется Амикла. Падает критское платье на покрывало. Сползает тяжелое ожерелье с тонкой шеи...
— Не нужен мне доспех, чтобы сражаться с тобой, копьеносец! Рази, да знай, что, обессилевший, на землю упадешь, пощады запросишь, потому что копьецо твое маленькое, копьецо твое кривенькое, а я боя не боюсь, насквозь воткнешь — не испугаюсь... Рази!
Показалось или нет, но блеснуло перед глазами не золото критское — серебро. И словно дальний ветер лесной — налетел, унес меня, развеял туманом над ночной поляной...
«...Одна несравненная дева желаннее всех для меня, та, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года. Лучится ее красота, и светится кожа ее...»
— Что с тобой, Амикла? Ведь все хорошо! Все хорошо!
— Все хорошо, господин мой Диомед. Хорошо, что ты смог увидеть меня. Все-таки смог! Но я — раба Киприды, беглая раба! А боги мстят.
— Боги? Но ведь Киприда — это Любовь! Она — добрая! А твоего жреца я куплю вместе с храмом. Он тебе руки лизать станет!
— Жреца купишь, волю богини — нет. Боги не бывают добрыми, они мстят, они не прощают. Но мне уже все равно, мой Диомед, все равно. Ты тут, ты во мне... За это — не жалко. Пусть накажут, пусть убьют!..
«...Горделивая шея у нее над сверкающей грудью. Кудри ее — лазурит неподдельный. Золота лучше — округлые руки ее. С венчиком лотоса могут сравниться пальцы...»
А когда она заснула, я все лежал, руки за голову закинув, слушал, как она дышит (быстро-быстро!), и все думал, думал... А мне-то что надо? Что мне еще нужно? Родина, дом, друзья, Амикла...
Чего еще желать?
Мы лежали рядом, она уткнулась в мое плечо, а я вдруг вспомнил совсем другое, забытое. Тогда, десять лет назад, когда папа был жив, и все были живы...
...Ветер в ушах — прохладный, пахнущий близким морем. Бежать легко, тропинка ведет вниз, под
