* * *
А как снег выпал (впервые увидел — здорово!), застучали по замерзшей земле копыта.
— От богоравного Эврисфея, ванакта Микен и всей Ахайи, к Диомеду, наследнику Калидонскому...
— От богоравного Алкмеона, ванакта Аргоса и всей Ахайи, к его брату Диомеду, наследнику Калидонскому...
— От богоравного Сфенела, басилея Аргоса...
Из Микен какого-то сотника прислали. Кланялся сотник, слова Эврисфеевы передавая. Сочувствовал своему племяннику Эврисфей-ванакт (еще один дядя на мою голову!). Сочувствовал, но дома оставаться советовал, в Этолии то есть. Потому как микенские войска нашу конницу не пропустят и другим не разрешат. А с домом моим, который в Аргосе, — уладится как-нибудь с домом. Как-нибудь, да когда- нибудь.
А из Аргоса Кипсей-пеласг приехал. Тот самый. Только не пеласг он уже — геквет, над тремя сотнями начальник. Почти лавагет! Фарос золотом шит, в золоте меч, на сандалиях бляшки — тоже золотые.
Морда, правда, прежней осталась. Улыбалась мне морда подмигивала. Все, мол, в порядке, Диомед-калидонец! И в Аргосе в порядке, и в Ахайе тоже. А с домом беда, так в том Алкмеона-ванакта вины нет. Лихие люди по Аргосу шастают, горожан мирных грабят. Вот и на Глубокую налетели. Стража, на беду, у ворот задержалась, а горожане попрятались, подмоги не оказали. А ванакт Алкмеон за брата своего Диомеда душой болеет. И злодеев неведомых поймать обещает, и добро вернуть, и дом отстроить. А до того Диомеду-калидонцу в Аргос ехать резону нет, потому как жить негде. Лихие люди, опять же, шастают!
Мог бы и не пояснять, Кипсей-геквет! Сразу я понял как о доме услыхал. Подал мне знак Алкмеон Губа Заячья: не возвращайся, Диомедик! Незачем — и некуда!
Усмехнулся мне Кипсей в лицо, подмигнул — и уехал. Спокойно уехал, знал, пеласг, что посланцев боги трогать не велят!
А от Сфенела родичи прибыли — целых трое. С обозом о полудюжине повозок. В повозках — подарки всякие, да только не до подарков мне стало, когда родичи Капанидовы речи повели.
Не только дом мой сожгли — и его, Сфенелов, тоже. Уехал Капанид в Лерну, к Полидору-толстяку, а ночью — налетели. Кто да откуда, одни боги знают, потому как людей, что их видели, в Гадесе искать придется. Так что сожгли нас с Капанидом да пограбили. У меня хоть щит отцовский остался (починили, как новенький!), а у него и вовсе — пропало все.
Сфенел тоже понял — в Аргос не вернулся. Так и гостит в Лерне. Потому и свадьба его все никак не состоится, ведь негоже богоравному Анаксагориду супругу свою богоравную под чужую крышу вводить!
(Родичи мне об этом с кислющей миной сообщали. Жаль, самого Капанида не расспросишь!)
А в Аргосе Заячья Губа порядки наводит. Пеласгов своих даматами да гекветами сделал, а дедовых слуг — кого в темницу, кого из города вон. Мать свою, тетю Эрифилу, в Пелопсовых Палатах запер, брата на глаза не пускает, а к дяде Эвмелу стражу приставил.
Весело, одним словом!
Капанид, бедняга, целый месяц Амиклу искал. Искал — не нашел. То ли убили, то ли в огне сгорела.
Вот так!
* * *
Ну почему все аэды — пьяницы? Вроде бы не Бромию служат, Аполлону. Им бы не песни петь — на врагов перегаром дышать. Чтобы насмерть!
Вот и этот — забрел прямо к шатрам, завыл, заголосил, будто режут его:
— Гермес Килленский, Майи сын, Гермий милый!
Услышь аэда! Весь в дырах мой плащ, дрогну.
Дай одежонку какую, дай обувь!
Насыпь серебра слитков десять — веских!
А то не дал ты мне хламиды шерстяной, теплой
В подарок перед стужей, ни сандалий прочных;
И полуголый, мерзну я зимой лютой!
В общем, подайте двоим-троим, у порога сидим, от вас не убудет, а Зевс не забудет!
Куреты лир с кифарами на дух не переносят (из Калидона этого голосилыцика уже попросили), но как гостя прогнать? А как накормили да злого молока налили, встрепенулся пьяница, лиру из рваной сумы достал...
...А глаза хитрые-хитрые! Туда смотрит, сюда смотрит, прислушивается. Чего бы, мол, спеть, чтоб еще перепало? А мне и самому интересно стало. Не любят тут про богов да героев слушать. Про богов — потому что негоже о небожителях языком зря трепать. А герои — какие у ахейцев герои? Смех — не герои!
Ага, сообразил, кажется. Носом шмыгнул, лиру поудобнее перехватил, пальцем по струнам провел. А струны: «Дзе-е-ень! Дре-е-е-е-ень!»
— Различно женщин нрав сложил вначале Зевс:
Одну из хрюшки он щетинистой слепил,
Все в доме у нее валяется в грязи.
Другую из лисы коварной создал бог —
Все в толк берет, сметлива, хоть куда.
Иной передала собака верткий нрав,
Проныра — все бы ей разведать, разузнать,
Иной дал нрав осел, облезлый от плетей...
Не выдержали куреты — грохнули, за животы схватились. Я вновь удивился. Не поймешь моих родичей! То перед женщиной на колени падают, царицей-басилиссой всякую пастушку величают, то брови хмурят: молчи, мод такая-сякая, когда мужчины разговаривают!
А пьяница успех почуял, и снова «Дзе-е-ень! Дре-е-е-ень!»:
— Да это зло из зол, что женщиной зовут,
Дал Зевс, и если есть чуть пользы от нее — Хозяин от жены без меры терпит зло.
От зла такого войнам скоро быть,
И брани быть, и городам гореть,
И женщины вина, а не богов,
Что сгинут и герои, и вожди.
Не жить богов потомкам на земле!
Такое зло из зол зиждитель создал, Зевс!
Посмеялись, еще налили, плащ старый кинули, а пьяница лиру подхватил — и нет его. Оглянулись — пусто. Что за притча?
А когда отсмеялись, Фоас сказал, что песня — неправильная. Не то чтобы совсем, но воевать из-за женщин — дело пустое. Мужчины за добычу воюют, за честь свою воюют, за дом свой воюют. А чтобы из-за женщины города горели? Враг у тебя жену украл — а ты у него укради. Воевать-то зачем?
А я все строчку про себя повторял, одну и ту же: «Не жить богов потомкам на земле!» Ой, знакомое что-то!
А потом мы узнали, что аэд эту песню и в Калидоне пел, и в Ламии, и в Анфеле. И у локров тоже пел. И что разговоры уже идут — неспроста это! Быть скоро войне — большой войне из-за женщины.
И каждый на свою жену поглядывать начал — не из-за нее ли?
