известной картины Брейгеля. Тянуло открыть глаза, но привычка к дисциплине брала верх. Мало ли что почуял странный «эксперт»? Может, проход полон газом, вредным для глаз?
Сначала он услыхал шорох. Легкий шорох, шедший откуда-то сбоку. Что-то легкое коснулось плеча, щеки… Шорох усилился, и Михаилу показалось, что он слышит где-то рядом легкое, еле различимое дыхание…
Сердце бешено билось, хотелось закричать, выхватить револьвер, а главное открыть глаза, пусть даже вокруг — черная подземная ночь. Ахилло чувствовал себя слабым и совершенно беззащитным. Что-то неведомое было рядом, дышало прямо в лицо, кружилось, не отставая… Но он помнил слова бхота и упрямо шел вперед.
Шорох не отставал. Кто-то дышал совсем рядом, легко касаясь лица, плеч, спины. От каждого прикосновения по коже пробегали мурашки, кровь стыла, и вдруг Михаил услышал голос. Слов разобрать нельзя, но Ахилло готов был поклясться, что голос этот — женский. В нем была грусть, неизбывная безнадежная тоска и одновременно странное ожидание. Кто-то дышавший ему в лицо явно ждал — не того ли, что Михаил откликнется, откроет глаза?..
Ахилло закусил губу и поднял руку ко лбу — перекреститься. Он не верил в Творца, и движение вышло скорее инстинктивным — далекой памятью, доставшейся от верующих предков. Но перекреститься не пришлось: что-то жесткое ударило по руке, послышалось злобное шипение, возле самых глаз щелкнула кость, словно где-то рядом сомкнулись челюсти…
Сзади шумно дышал Ерофеев, и Ахилло мельком подумал, каково сейчас молчать общительному майору. Уж его бы воля, он покрыл бы неведомую нечисть по всем правилам, в три этажа да по полному ранжиру…
Шорох стал тише. Где-то вдали раздался долгий безнадежный стон, и тут на закрытые веки упал бледный неровный свет.
— Можете открыть глаза, — спокойно произнес Гонжабов. — Прошли.
Ерофеев помянул Христа, Богородицу, Крест Животворящий и Пресвятую Пятницу. Облегчив душу, он полез за папиросами. Михаил тоже с немалым удовольствием вдохнул показавшийся знакомым и родным никотиновый дым.
— Не радуйтесь, — предупредил бхот. — Это — не худшее.
— Эх, жаль, спирт в рюкзаке остался, — вздохнул майор. — Слышь, Гонжабов, что это было?
В голосе Ерофеева уже не было и следа насмешки над суеверным тибетцем, скорее в нем сквозил плохо скрываемый страх.
— Не скажу. Это нельзя называть по имени, да и имя вам неведомо. Те, кто охранял пещеру, знали свое дело…
— Ну ты точно как баба, Гонжабов! Одни, мать твою, местоимения: «он», «они», «те», «эти»! Вот посажу тебя отчет писать!
Послышался негромкий смех:
— Меня плохо учили русскому. Когда я выступал на Исполкоме Коминтерна, люди Запада тоже были недовольны…
— «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и не встретиться им никогда, — с удовольствием процитировал Ахилло, — лишь у подножия Престола Божия в день Страшного Суда…»
— Пушкин, что ли? — хмыкнул майор. А бхот неожиданно заинтересовался:
— Сказано мудро. Из какой священной книги эти слова?
— Редъярд Киплинг, бард империализма, — охотно пояснил Михаил, англичанин, жил в Индии…
Гонжабов кивнул:
— Он прав. Время для такой встречи настало, Суд уже скоро…
— Ох, ребята, доболтаетесь, — пообещал Ерофеев. — Ты, Гонжабов, с какого года в партии? С двадцать первого, кажется? Ну куда товарищи смотрели? А еще коминтерновец! Суд ему Страшный подавай!
Бхот внезапно обернулся:
— Ты, упрекающий меня! Твой дед был деревенским колдуном, отец твоей жены — жрец бога Христа, твои дети освящены его именем. Рассказал ли ты об этом? Или то, что можно русскому, нельзя бхоту?
Ерофеев даже отшатнулся:
— Да откуда ты, мать твою… Чего мелешь? Дед был не колдуном, а знахарем — травами лечил! И Варькин батя сан давно снял… Да кто тебе сказал об этом?
Гонжабов улыбнулся. Ерофеев шумно вздохнул и почесал затылок:
— Ладно, припек! Хотя, между прочим, Варька детей без меня крестила… Ну, Гонжабов, тебя бы в контрразведку!
— Я работал там.
— Коллега. — Майор усмехнулся и махнул рукой. — Ладно, мир! А ты чего это про меня да про меня. Вон, про капитана скажи!
Бхот бегло взглянул на Ахилло:
— Тебе не в чем его упрекнуть. Когда настанет Суд, он даже не услышит Зова. Он не только слеп, но и глух…
Нельзя сказать, чтобы подобная фраза понравилась Михаилу. Впрочем, заводиться он не стал, тем более что отдохнувший майор скомандовал поход, и Ахилло оставалось рассуждать о судьбе атеиста на Страшном Суде про себя.
Снова потянулись темные галереи, изредка перемежавшиеся небольшими освещенными площадками. Пару раз Ахилло замечал глубокие ниши в стенах, один раз пришлось спускаться по лестнице, у подножия которой наблюдательный майор разглядел в тусклом свете очередной папиросный окурок. Их враги, сумев благополучно миновать препятствия и ловушки, по-прежнему опережали отряд майора.
Тьма постепенно сменялась серым сумраком. Повеяло свежим ветром, пыли, хрустевшей под ногами, стало заметно меньше. Очередная галерея была шире и выше, в стенах темнели глубокие отверстия, похожие на окна, за которыми, правда, был не день, а черная тьма.
Гонжабов остановил отряд. Он прислушался, а затем быстро прошел вперед, к самому концу галереи. Вернувшись, он на минуту задумался.
— Ждите здесь, — наконец распорядился он, — может, получится…
— Ты куда? — неуверенно позвал Ерофеев, но бхот, не обращая на его слова ни малейшего внимания, вновь направился к выходу. Майор крякнул и, сделав знак Михаилу, поспешил следом.
Здесь было заметно светлее. Выглянув наружу, Михаил так и замер: галерея привела их в огромный круглый зал, освещенный льющимся откуда-то сверху бледным дневным светом. Здесь уже поработали люди — поверхность стен была выровнена, по углам возвышались мощные квадратные колонны, а в центре находился серый четырехугольник с углублением посредине. Это место походило на храм, хотя бог, которому здесь поклонялись, оставался незрим.
Ерофеев толкнул Михаила, указывая куда-то в глубь зала. Ахилло присмотрелся и кивнул: этого он не разглядел с первого раза. В полутьме можно было различить темные силуэты — один, второй, третий. Огромные скульптуры из сплошного черного камня стояли вдоль стен. Слабый свет не давал различить подробности, и Ахилло невольно потянулся вперед.
— Да стой ты! — Лапища майора потянула за плечо. — Лучше на Гонжабова глянь!
Бхот стоял посреди зала, лицом к черным фигурам: руки разведены в стороны, голова откинута назад, стоял недвижно, словно превратившись в камень.
— Гимнастику делает, — хмыкнул Ерофеев, — во псих!
— Медитация. — Ахилло тоже улыбнулся, вспомнив читанное в детстве о тайнах Востока. Майор недоверчиво покосился на него:
— Один хрен! Слышь, может, мы зря здесь торчим?
И тут он охнул, как-то даже подавшись назад. Между руками бхота проскочила яркая белая искра. Еще секунда — и перед неподвижной фигурой Гонжабова засветилась бледным огнем сплошная полупрозрачная стена. Бхот по-прежнему не двигался, лишь голова еще больше запрокинулась назад и