Бертяев был во все той же «профессорской» стеганой куртке, при галстуке-бабочке, но на сей раз без монокля. В квартире, кроме них двоих, никого больше не было — достойная супруга драматурга еще не вернулась от портнихи.
— У меня в самом деле кое-что не так. Я вам рассказывал, Афанасий Михайлович, все время ссорюсь со своим приятелем. А вчера вообще…
Он не договорил и, вздохнув, умолк. Бертяев усмехнулся:
— Кастор ссорится с Поллуксом? Не поделили жезл базилевса?
— Да нет же! — Молодой человек скривился. — Мне это фюрерство абсолютно не нужно, просто… Ну, в общем, мы перестали друг друга понимать. Представляете, обращаемся друг к другу по имени- отчеству!
Увы, это была правда, между Беном и Косухиным дело порой доходило и до такого.
— А вчера… Я написал один документ… Ерунда, в общем, нечто вроде обзора здешней обстановки. А он заявил, что это — взгляд марсианина…
— Вот как? — коротко бросил Афанасий Михайлович, то ли сочувствуя, то ли удивляясь.
— Да, представьте. Он… В общем, он считает, что я слишком равнодушен к тому, что здесь у вас происходит. Что мне не больно…
Бертяев бросил на гостя короткий быстрый взгляд — Бен, похоже, был действительно расстроен.
— Александр, не в обиду будет сказано… Может, он в чем-то прав? Заметьте, вы сказали: «у вас», а не «у нас».
— Вот и вы тоже! — Бен отхлебнул из рюмки, даже не ощутив вкуса. — А что я должен чувствовать? Любовь к товарищу Сталину? Преданность к этому вампиру Ежову и его банде, будь они прокляты!
Он быстро оглянулся — сказывалось знакомство со здешними нравами, — но единственным свидетелем столь крамольной фразы оказался большой черный кот, гревшийся у батареи.
— Левиафан! — позвал хозяин. Кот, неторопливо прошествовав к креслу, одним прыжком оказался на коленях у Бертяева. Афанасий Михайлович почесал Левиафана за ухом, тот потянулся и негромко мурлыкнул.
— Вы не в восторге от названных вами лиц, Бен. Но кроме них есть еще другие. Их приблизительно сто пятьдесят миллионов.
— Ах, другие! — Молодой человек повысил голос, вызвав удивленный взгляд Левиафана. — Ну хорошо… Где были они все двадцать лет назад? Тогда нужно было не страдать, а действовать! Сколько ушло с Корниловым? Сколько было с Юденичем? А остальные — эти самые миллионы? Гуталин варили да мануфактурой приторговывали? Так на что же им жаловаться? Они этого хотели, нет?
— Нет. Они хотели другого. Многие верили, что большевики смогут изменить жизнь к лучшему. Люди верят пастырям.
— «К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь!» — так, кажется, у вашего Пушкина? — резко бросил Бен. — Нет, мне не больно за овец, которых ведут на убой, и за сторожевых псов! Мне больно за таких, как вы, как этот художник, как…
Он чуть было не назвал фамилию Тернема, но вовремя сдержался. Бертяев слушал невозмутимо, время от времени поглаживая разнежившегося Левиафана.
— Вот за вас мне больно — за тех, кто остаются людьми! Знаете, Афанасий Михайлович, у нас все старики были уверены, что Сталина вот-вот прикончат — как Марата. Но на все сто пятьдесят миллионов не нашлось Шарлотты Корде! Чего же ждать от этого народа? Поэтому надо спасти тех, кто остался человеком, а остальным просто не мешать. Когда станут на задние ноги, тогда вернемся, поговорим…
Бертяев ответил не сразу. Он осторожно опустил на пол кота, вызвав у того недовольную мину, слегка пригубил коньяк и откинулся на спинку кресла.
— Вы процитировали Пушкина… «Вашего», как вы изволили выразиться… Да, стадам не нужна свобода. Но это не овцы, Бен, — это люди. Вы не правы, осуждая их. Человек слаб. Мы привыкли повторять это не задумываясь, но человек действительно слаб, поэтому нельзя так судить. «Не судите, да и не судимы будете», — помните, Бен?
— «Милосердия ищу, а не жертвы», — кивнул его собеседник. — Интересно, что сказал бы Христос, побывав в Эс Эс Эс Эр?
Ненавистное название Бен произнес, тщательно выделяя каждый слог.
— Во всяком случае, не осудил бы…
— Я не теолог, — пожал плечами молодой человек, — но, насколько я помню, Господь даровал людям свободу воли. Они могли сделать со своей жизнью что угодно — и решили строить этот… социализм. Разве они жертвы? Да они даже не пытаются сопротивляться! Иногда кажется, что им это все по душе! Честное слово, начинаешь верить, что здесь в самом деле провели массовую лоботомию…
— А если это так? — Бертяев говорил негромко, в голосе ощущалась глубокая, скрытая боль. — Для лоботомии не обязательно вскрывать череп… К тому же многим не просто вскрыли череп — им снесли головы. То, что происходит «у нас», как вы говорите, не фарс, Бен. Это — трагедия, страшная, еще не виданная. Дело не в Сталине и даже не в большевиках. Самое ужасное, что мы пока даже не можем понять причину всего этого… И дай Бог, чтобы потоп не затопил и ваш… Марс.
— Я знаю одно, Афанасий Михайлович, — твердо ответил Бен, — если господа комиссары прибудут к нам, на Тускулу, я возьму скрайбер и постараюсь не уронить честь нашего рода. Отец дрался с хамами с октября семнадцатого, мать была сестрой милосердия в Добрармии… А вам и таким, как вы, лучше действительно эмигрировать, иначе можно пропасть зазря! Что вам тут делать?
— То, что нужно, Бен. Если я и мои товарищи пропадем, то не зазря, как вы выразились. Поэтому я никуда не уеду… Конечно, многих надо вывозить немедленно — таких, как Стрешнев… Кстати, спасибо вам за него. Эта милая девушка, которая так похожа на вас…
— Сестра, — улыбнулся Бен, — Люба. А если точнее — Лу…
— Но почему? — Драматург удивленно развел руками. — Вы, Александр, — Бен, Люба — Лу, ваш друг…
— Джон, он же Чиф, — подсказал его собеседник. — Ну… Это мы сами придумали, нам это нравится… Может, мы, на Тускуле, действительно становимся новым народом…
— И вам не больно… — тихо договорил Бертяев. — Хорошие, воспитанные мальчики и девочки…
В этот вечер Лу задержалась у больного. Вышло это неожиданно. Каша была сварена, укол сделан, и «патронажная сестра» уже надевала пальто, когда в дверь постучали и на пороге появился улыбающийся Володя Синицын.
— Ага, все в сборе! — заявил он, пожимая руку девушке. — Вячеслав, я тебе принес фейхоа!
— Что? Что? — От удивления больной даже привстал. Синицын, довольный произведенным эффектом, засмеялся:
— Фейхоа. Что-то китайское. Вкус — необыкновенный, и полезное до невозможности… Да ты, смотрю, повеселел!
Действительно, Вячеслав Константинович выглядел теперь бодрее. То ли помогло чудодейственное лекарство из плесени, то ли просто подействовало простое человеческое участие, но художник заметно повеселел, начал поговаривать о работе и даже время от времени брал в руки карандаш, набрасывая что-то на обрезках альбомных листов. Лу не возражала: любимая работа помогала художнику отвлечься, не думать о недуге.
Володя Синицын забегал почти каждый вечер, принося гостинцы и стараясь поднять настроение. Девушке он нравился, хотя первое впечатление осталось: этот загорелый широкоплечий парень явно не из столичной богемы. Художник знал его давно, но о прошлом в присутствии Лу друзья никогда не заговаривали. Лишь однажды завязался разговор о какой-то ЕТШ № 112, оказавшейся, к удивлению девушки, «единой трудовой школой». Началось обычное в таких случаях: «А помнишь?» — но это продлилось недолго. Почти на каждое: «А где такой-то?» — то Синицын, то художник молча покачивали головой. Где теперь их одноклассники, можно было догадаться без особого труда.
Володя отказался от чая, и они принялись за фейхоа. Лу слушала очередные столичные сплетни, которыми щедро делился гость, думая о том, что больного нужно как можно скорее уложить в настоящую
