улыбка, и вот ее рука протянулась к Пустельге.
— С-сергей… — Он вновь почувствовал себя не в своей тарелке. Женщина улыбнулась, но Пустельга так и не понял, вспомнила ли она его. Впрочем, что было вспоминать? Дурацкий вид, с которым он впервые предстал перед той, которую, как выяснилось, звали Викторией?
— Лейтенант Карабаев! — Прохор, став по стойке «смирно», щелкнул каблуками. Похоже, это понравилось, и Пустельга вновь ощутил себя растяпой. Даже представиться как следует не сумел…
— Сергей Павлович, вы, если не ошибаюсь, командир Микаэля?
Этого вопроса Пустельга не ожидал. Выходит, Бертяев знает о нем: своего имени-отчества Сергей не называл! Конечно, он не делал тайны из своего служебного положения, но все же…
— Когда Микаэль узнал, что у него будет новый командир, то собирался проситься обратно в театр. Микаэль, вы ведь здорово испугались, правда?
Виктория Николаевна с улыбкой переводила взгляд с довольного Ахилло на все еще растерянного Пустельгу. Сергей вздохнул: с ним шутили. Надо отвечать.
— Ну, Афанасий Михайлович… Виктория Николаевна… Это старший лейтенант Ахилло преувеличивает. Я, конечно, суров, зато — справедлив. Сорок минут физзарядки утром, чистка сапог непосредственному начальству…
Казарменный непритязательный юмор был воспринят благосклонно. Знаменитый писатель и обаятельная женщина словно снисходили к его, Сергея, провинциальному уровню. Так сказать, мелкий бурбон, которому по нелепой случайности выпало командовать рафинированным душкой Микаэлем.
— Никогда не любил физзарядку, — покачал головой Бертяев. — Так что вы, Сергей Павлович, не глумитесь особо над Микаэлем. Он — натура тонкая, ранимая…
«Ранимая натура» Микаэль-Михаил испустил томный вздох. Похоже, в этом обществе подобная манера беседы была обычной. Черт, ему бы хоть небольшое, хоть крохотное чувство юмора!
— — Ну хорошо, — Сергей постарался сделать строгое лицо, — уменьшим физзарядку до получаса. Но вы же понимаете, товарищи, служба — она порядка требует. Так сказать, хоть безобразно, зато единообразно.
Снова улыбки. Сергей покрылся потом. Он прекрасно знал, как допрашивать интеллигентов, как вербовать их, превращая в надежных работников спецслужбы. Но вести легкую беседу — это нечто иное…
— Я… Мы с Михаилом были на премьере «Кутаиса». — Следовало перевести разговор на нечто более материальное. — Мне… нам… очень понравилось.
~ Вот как? — Брови Бертяева взметнулись вверх. — В ваших устах, Сергей Павлович, — это очень серьезное признание. Да еще при свидетелях… Ну, раз вы так глубоко в этом завязли, то приходите как- нибудь ко мне. Все втроем… Побеседуем.
— Товарищ Бертяев! Вашей пьесы не видел, виноват! Был в командировке! внезапно выпалил Прохор. — Мне… можно будет прийти?
— Это тяжелый случай, ~ с самым серьезным видом вздохнул Афанасий Михайлович — Вам, лейтенант Карабаев, придется выслушать пьесу в авторском исполнении. Это трудное испытание…
— Ничего, товарищ Бертяев, — охотно отозвался Прохор. — Я недавно целый роман прочел! За пять дней!
— Преклоняюсь! — Драматург крепко пожал руку лейтенанту. Тот ухмыльнулся в ответ, и Пустельга понял, что бывший селькор прекрасно умеет входить в доверие — даже к подобной рафинированной публике.
Сергей попрощался молча. Ему вдруг показалось, что Бертяев и Виктория Николаевна обменялись быстрыми, еле заметными взглядами. Похоже, Ахилло не преминул кое-что рассказать о нем. Или это был не Микаэль, а кто-то другой?
— Прохор, как вам Бертяев? — полюбопытствовал Ахилло. Мнением Сергея он почему-то интересоваться не стал.
— Ну… серьезный мужик, — подумав, заметил лейтенант. — Сильный.
— Почему — серьезный? — удивился Пустельга. — Он ведь шутит все время!
— Серьезный, — упрямо повторил сибиряк. — А шутит — это от силы. Цену себе знает… Вон с какой гражданкой в театр пошел! Не мелочится!
— Да нет, Прохор, тут вы ошибаетесь, — покачал головой Микаэль-Михаил. Насколько я знаю, Виктория Николаевна — жена его друга. Он ведь старше ее лет на двадцать.
— Так я ведь не о том! — пожал плечами сибиряк. — Просто человек себе цену знает — с некрасивой в театр не ходит. И одет… Сильный мужик…
Пустельге внезапно показалось, что весь этот достаточно нелепый разговор ведется исключительно в расчете на слушателя — на него самого. Или он стал излишне подозрительным? Ему самому Бертяев понравился. Конечно, не из-за фрака, который — Ахилло и тут не ошибся — так запомнился Прохору. Первое впечатление не обмануло: Афанасий Михайлович был необычной личностью. То, что простая душа Прохор назвал «силой», было чем-то иным — скорее всего, спокойным чувством собственного достоинства. А такое встречалось редко, особенно среди интеллигентской публики, живо чувствующей свою классовую неполноценность.
О Виктории Николаевне Сергей старался не думать. Она, как и Бертяев, сразу поняла, с кем имеет дело. До него снизошли — вежливо, как и полагается интеллигентным людям, ~ ведь все-таки он был начальником всеобщего любимца Микаэля! А он начал плести что-то про физзарядку и сапоги… Вот Прохор молодец: держал паузу, а затем — сразу на контакт!
Пустельга внезапно представил себе, что ему надо войти в доверие к Бертяеву и… к Виктории Николаевне. Не «по жизни», а по долгу службы. Конечно, в этом случае он вел бы себя совершенно иначе. Сергей вспомнил, чему сам учил агентов: продумать собственный «образ», просчитать возможные варианты разговора… И — улыбка, обязательная улыбка! Больше говорить о самом человеке, особенно в начале знакомства. Не смущаться, любую неловкость тут же обращать в шутку…
Странно, почему ему не пришло в голову воспользоваться чем-нибудь из многолетнего опыта, чтобы почувствовать себя вровень с тем же Ахилло? Или виной этому все еще не изжитое ощущение чужака, случайного человека среди узкого круга столичной «публики»? Играть не хотелось: «сыграй» Сергей при подобном знакомстве ~ и ему не избежать чувства, будто он на очередном задании…
А все-таки приглашением к Бертяеву следовало воспользоваться. С Афанасием Михайловичем интересно было бы побеседовать. И кроме того» там он мог встретить ее. Просто встретить — и, может быть, перемолвиться парой слов…
Финал «Аиды» почему-то расстроил. Вначале Сергей не сообразил, в чем дело, решив, что на него подействовала страшная судьба героев. Но вскоре понял: темное подземелье, замурованный вход и могильное молчание за каменной кладкой почему-то напомнили совсем иное: ночь на Донском кладбище, разрытую могилу и треснувшую крышку полуистлевшего гроба. Его вдруг передернуло. Нет, конечно, незнакомый ему парень — красный командир Степан Косухин — не был похоронен заживо. Две разрывные пули — от такого не воскресают даже в опере… Но Пустельге вдруг почему-то представилось, как тот, кого похоронили в далеком 21-м, просыпается в тесном гробу, сжимая в руке странный кристалл, покрытый неведомыми надписями. Бхотский язык Пустельга даже и не слыхал о таком… Отчего-то увиделось, как красная призма начинает светиться и буквы-муравьи наливаются живым огнем, освещая мертвую могильную тьму…
Зал аплодировал долго. Были цветы, актеров вызывали на поклон, и даже Микаэль-Михаил поспешил на сцену с неизвестно откуда взявшимся букетом.
Прохор казался по-прежнему очень серьезным, но сквозь эту мину явно проглядывало удовлетворение:
с билетами сибиряк не оплошал и не зря рекомендовал старшим товарищам произведение прогрессивного итальянского композитора…
В гардеробе Пустельга то и дело оглядывал толпу, надеясь заметить своих новых знакомых. Но ни Бертяева, ни Виктории Николаевны не было, словно сегодняшняя встреча лишь привиделась Сергею…
До общежития он добрался за полночь. Впрочем, долгая дорога уже не раздражала. Было время подумать об увиденном, а кроме того, ему осталось ночевать здесь не более нескольких дней. Хорошо, если
