опрометью, как не предписано передвигаться вождям, и она успела выскочить из лаза сама и вытащить земани за миг до того, как округлая пасть, зияющая в пригорке, сомкнулась, отрезав от света и зелени нерукотворную обитель Тальяско…
А когда Дмитрий открыл глаза, все вокруг, решительно все оказалось таким обычным, что он ни на секунду не усомнился: это же был только сон! Просто сон, а что же еще, если синеет озеро, и зеленеет роща, и вдали кричат пестрые обидчивые птицы… Все ясно! Он прыгнул в жгучую воду, его ушибло холодом, он доплыл до берега и вырубился. Ненадолго. Как раз настолько, сколько потребовалось Гдламини, чтобы совсем обсохнуть на лесном ветерке…
— Гдлами! — позвал он. — Гдлами-ини!
Она была рядом. Но не откликнулась. Сидела себе чуть поодаль, черная на мучнисто-белом песке, глядела на берег озера, и сквозь волнистую вороную гриву с трудом пробивались лучики солнца, уже не золотые, а сине-серебряные.
— На диком бреге Иртыша, — продекламировал эрудированный лейтенант-стажер, — сидел Ермак, объятый думой… Ох, думы мои, думы, — и снова позвал: — Гдла-ами!
На сей раз она услышала.
— Завтра, — сказала она, не оборачиваясь. — Завтра я сниму с тебя дггеббузи. Дам проводника. Хорошего. Н'харо знает все тропы.
— Гдлами? — он все еще не понимал, о чем она. Голос ее сорвался.
— Ты сможешь уйти, когда пожелаешь, земани Д'митри.
Наконец-то она обернулась, но не очень-то ловко, и Дмитрий увидел: щеки Гдламини блестят влажными дорожками.
Вот в этот миг он окончательно очнулся.
И спросил:
— Почему?!
Это было неучтиво, потому что вождя не принято спрашивать, даже если вождь наедине с тобой — просто Гдлами, и это было глупо, потому что оба знали: наступит однажды день, когда ему придется уйти. Долг есть долг.
И что с того, если он в долгу перед всей Федерацией, о которой ей ничего неизвестно, а она — всего лишь перед маленьким горным народом, о котором он тоже недавно еще не имел никакого понятия? Жизнь есть жизнь.
Здесь он — чужак, не знающий даже простейших дггеббузи, а она оказалась бы чужой в его мире, даже случись небывалое и покажи тесты, что стерва-генетика позволяет им остаться вместе навсегда…
Как ни обидно, но чудеса происходят лишь в сказках, да и не понять Гдламини, что такое генетика.
— Ты пришел с белой звездой, тхаонги, — она полушептала, безуспешно пытаясь не всхлипывать. — Ты послан помочь людям дгаа в пору Великого Гнева. Я не должна, не должна отпускать тебя. Но если я не сделаю этого, то после не смогу жить. Я боюсь, ты понимаешь? Я боюсь, тхаонги…
Она уже плакала, не пытаясь скрывать отчаяния и боли, маленькая, смуглая, смертельно растерянная девчонка.
— Я не думала, что все будет так… Мне просто надоело привычное; мне понравились твои глаза, синие, как озеро, тхаонги, и твоя кожа, золотистая, как луч восхода. А потом мне пришлись по нраву твои сильные руки. Но знай я все наперед, я не пустила бы в себя твой иолд. Потому что теперь, засыпая, я открываю ему путь в запретное…
Лицо ее сделалось вдруг детски-беззащитным.
Лишь раз в жизни говорит такое женщина дгаа, оставшись наедине с юношей. И тот, услышав, может смело мчаться в заросли гаальтаалей, рвать цветы на свадебный венок.
— И пусть! Уходи! — уже не вождь, а просто женщина бессвязно упрекала недогадливого избранника. — Дгаа справятся сами! И я… Пусть Дгобози! Пусть, слышишь?! Уходи!..
Дмитрий чувствовал, что голова идет кругом. А в таких случаях сперва следует решать вопросы попроще. В конце концов, даже имея два сердца, он был всего лишь мужчиной.
— Гдлами, а, Гдлами… — он потянулся к ней, осторожно обнял. Девушка рванулась было прочь, но тут же притихла, еле слышно шмыгая носом. — Роднуська, о чем ты?..
Глаза ее сделались большими и круглыми.
— Как ты не понимаешь? Я же мвами…
— Знаю, малыш. И что дальше?
— А еще я кфали… — она наконец-то хоть немного успокоилась и, похоже, готова была говорить о чем угодно, кроме того, что рвало душу. — Мвами решает повседневное. До меня не бывало женщин-мвами, но старики решили, что я справлюсь, — она повторяла уже известное, но он и не думал перебивать. — Кфали судит спорящих. Это нелегко, но старики помогают мне, и я справляюсь. — Гдлами улыбнулась сквозь непросохшие слезы, смущенно и гордо. — Но нет у женщины права поднять боевой топор. Это право нгуаби.,.
«Ах вот как, — подумал Дмитрий, пряча улыбку. — Ясно. Действительно, девочка, главком из тебя никакой…»
— Мой долг родить наследника и назвать имя нгуаби. Великая Мать не раз уже заговаривала об этом. Пока не пришел ты, будь на то моя воля, я бы избрала Н'харо…
У нее, надо признать, имелось необходимое всякому вождю чутье на людей. В мирное время свиреполицый гигант стоял бы перед нею навытяжку, как миленький…
— Но его род слишком низок. Из всех людей дгаа лишь Дгобози достоин меня. — Она помолчала, кривя губы. — Или иной, чей род выше моего. Но таких нет, тхаонги. А мьюфи Дгобози мне не по вкусу. Вот почему я не спешила…
В который уже раз Дмитрий обнаружил, что их вкусы совпадают, и это обрадовало его. Дгобози, вот еще…
— А нынче знамения вещают о войне. Злые идут в наши горы, и близится время кровавых дождей. Нельзя больше ждать, — глаза Гдламини гневно сверкнули, — собирай вещи и уходи! Я забуду тебя, и пусть будет Дгобози! Он храбр и удачлив!.. Он дважды бился с мохнорылыми и одолел!..
Очевидно, мохнорылых она полагала серьезной проблемой, но Дмитрий склонен был считать сие преувеличением.
Прижавшись лбом к тугой, мгновенно затвердевшей груди, он пощекотал губами крупный, слегка солоноватый сосок.
И удивленно спросил:
— А при чем тут Дгобози? Разве у него два сердца?..
Запрокинув лицо, она несколько мгновений ошалело, с безумной, безрассудной, исступленно- счастливой верой пристально смотрела на него. А после обрушилось ничто.
Ни мыслей, ни слов, ни слез, ни всхлипов. Лишь синее озеро и небо высоко-высоко над головами, а еще — песок, белый, мелкий и мягкий…
Было тяжкое, слитное дыхание, и стук в груди, и тонюсенький, комарино дребезжащий звон в висках. И только. И все. И ничего больше. Разве что в невозможном и немыслимом далеке, в иных мирах завистливо и жалобно, как перед погибелью, галдели громогласные пестрые птицы…
У своих глаз он видел ее глаза. Они были больше, чем у всех людей, глядящих на звезды, сколько ни есть их в мире, звезд и людей…
Все было знакомо, и все вдруг оказалось впервые. Он, видавший многое, трясся, словно мальчишка, и Гдлами сама, рыча гневно и нежно, рванула его к себе, заставляя решиться на самый последний шаг, после которого уже не будет возврата.
Он содрогнулся и глухо застонал, ощутив вкус того, что с этого мгновения уже не было для него запретным….
И короткий, болезненно-торжествующий вскрик вырвался в Высь, намертво и навеки перечеркивая странные времена, когда они оба, он и она, были не вместе.
А потом, когда все кончилось, Дмитрий просто лежал, не думая ни о чем. Для этого будет время. А
