завершено, выразительно.
Паузы у Бабочкина (сценические паузы!) были не знаменитые игры в молчанку кто кого перемолчит на сцене. Они у него были всегда стремительные, в них бился бешеный пульс, чувства каскадом сменяли одно другое, и вот тут ярче, чем где бы то ни было, проявлялась его пластика. Даже полная неподвижность у него была крайне выразительна и динамична.
На сцену он не входил — он всегда являлся!… Недаром же каждый выход актера на сцену в драматическом произведении называется явлением. Какую бы пьесу с участием Бабочкина я ни смотрел, она неизменно начиналась для меня с его появления на сцене — все предшествующее было подготовкой, ожиданием…
«Небитым» его назвать было трудно — был бит, не раз и жестоко, а вот рубцы и шрамы он скрывал тщательнейшим образом. Я прекрасно помню его Чацкого в «Горе от ума» Ленинградского театра драмы. Боже мой, как же все ругали этот спектакль и Бориса Андреевича особенно. А это была великолепная работа исключительная жизненная правда выражалась простыми, скупыми и в то же время очень яркими средствами.
Я вспоминаю рассказ одного провинциального актера о том, как у какого-то героя-любовника был породистый пес. Он всегда возил его на гастроли. Играли обычно в летнем театре, и пес оставался около входа. Артисты репетировали очередную мелодраму, какого-нибудь «Ваньку-ключника», и как только репетиции заканчивались, собака тотчас прибегала на сцену. Как она догадывалась о конце работы — никто не мог понять. А я думаю, что все объяснялось просто — после репетиции артисты начинали говорить человеческими голосами, без фальшивых интонаций, завываний, не форсируя голос и эмоции. Собака чуяла это мгновенно. Так вот, я уверен, что, если бы эта собака услышала, как играет Бабочкин Чацкого, она бы тотчас появилась в зале, ибо он был нормальным, живым, страдающим человеком.
Я не сторонник строго научного объяснения того, что есть тайна искусства. Тайна — она потому и называется тайной, что не подлежит ни объяснению, ни разгадке. Но я хочу назвать черту его артистической натуры, которую ценю никак не меньше непознаваемого, а с течением лет все более. Профессионализм.
Если что и может погубить театр, то это разливанное море актерского дилетантизма. Как часто в спектаклях существует скрытая актерская безработица на актерских местах. Актеру рекомендуют отдыхать до и после спектакля, а не во время спектакля. Бабочкин во время спектакля никогда не отдыхал. Я не видел у него несделанной роли. Единицу сценического времени он наполнял до краев жизнью персонажа.
Вспоминаю старую театральную мудрость — актеру необходимы три вещи: чтобы его было слышно, видно и понятно. Но сочетать в себе эти три ипостаси актерского мастерства невероятно трудно, это доступно лишь высоким профессионалам. А уж если такой профессионализм сочетается с магнетизмом личности — перед нами художник, владеющий твоей душой. Таким и был Борис Бабочкин.
Думаю, можно простить жесткость, резкость и прочие непривлекательные черты человеку талантливому и высокопрофессиональному. Не хочешь избавляться от своих чисто человеческих слабостей и недостатков — не надо, никто не неволит. Но от профессиональных погрешностей актер избавляться обязан.
Память чувств
Думается мне, что у всякого человека две памяти. Одна похожа на записную книжку. Это память мозга. В ней все аккуратно записано: даты, цифры, телефоны, имена людей, целые строчки, а то и страницы чужих мыслей в стихах и прозе. Это очень хорошая и нужная книжка. Жаль только, что с годами чернила в ней выцветают.
Другая память похожа на альбом с картинками. Порядка в этом альбоме куда меньше, чем в записной книжке, но зато картинки раскрашены, некоторые страницы пахнут разными запахами, а некоторые даже звучат. Это память чувств.
Главная движущая сила для меня — любовь. В первую очередь, конечно, любовь к театру и отчаянная любовь к футболу, которой я страдаю с двенадцати лет.
Был в моей жизни такой случай. Во время войны, неподалеку от румынских Ясс, мы как-то напоролись на контрнаступление. Бешено рвались снаряды, до белизны высветив небо. Осколки чертили в воздухе смертоносные линии, и не было слышно ничего среди рева и грохота, который, казалось, будет длиться вечность. Немцы, провалив короткое, но мощное наступление, решили отыграться артогнем. Нам ничего не оставалось делать, как ждать рассвета, вжавшись в черные уступы, и в отчаянии закрывать головы руками. Но рассвет все не наступал, и в какое-то мгновение все стали прощаться с жизнью. Бывалый командир сказал нам: «Ну все, ребята, нам хана». И в этот момент я почему-то подумал не о семье, не о дочери, не о безумно любимом театре, а о футболе — Боже, неужели я никогда больше не попаду на матч? не увижу, как по зеленому полю бегут футболисты?
Футболом я увлекся в Воронеже, в детстве. Запомнилось фантастическое ощущение праздника. Все одеты с иголочки, дамы церемонно держат под руку
кавалеров, а кавалеры не менее церемонно приподнимают шляпы, вежливо раскланиваются направо и налево: «Здравствуйте! Здравствуйте!» Вовсю работают буфеты, играет духовой оркестр. Но самое большое впечатление на меня произвела игра нашей команды «Штурм». После ее поражения просто не мог спать ночами.
В школе играл в сборной. И надо же такому случиться, прямо перед выпускными экзаменами повредил колено. Профессор Мелешин удачно сделал мне операцию, и на выпускные экзамены я пришел на костылях. Конечно, я мог обойтись и без них, но это придавало мне загадочности. «Артист Менглет на костылях» — девчонки просто млели от восторга.
Футбол и театр пересекаются в жизни. Там коллектив, и здесь — коллектив. Многие называют футбольный матч спектаклем. За девяносто минут ты видишь такое количество тактических ухищрений, остроумных комбинаций, обманных движений. Наблюдаешь смену ритмов, импровизацию. Футбол — великое зрелище-спектакль. Если это настоящая игра, она способна в едином порыве объединить сотни людей, как и в театральном зале, а если это слабая игра, она оставит болельщика равнодушным, как и плохой спектакль. И на футбольном поле, и на сцене нельзя играть вполсилы — или все, или ничего. Одно отличие все-таки есть: членовредительство, травмы в футболе бывают физические, а у нас — духовные.
Моя любимая команда — ЦСКА. Для меня было потрясением, когда я с одной женщиной пришел на матч. Мы сидели на трибуне. Я весь в азарте, а она незаметно, чтобы не обидеть меня, повернулась спиной, ножки оголила, зажмурила глаза и загорает. Спиной к футбольному полю! Большего оскорбления для меня в жизни не было.
Невозможно объяснить, за что ты любишь женщину. Ну, скажешь, что у нее особая улыбка, выразительные глаза, особый жест, которым она поправляет волосы… Тебе ответят: «И что?» — и будут правы. Я не могу даже объяснить, за что я люблю театр, которому отдал всю жизнь. Честное слово, я до сих пор не устаю удивляться полному залу — людям, которые потратили деньги, время и теперь смотрят на нас, знают, что умираем мы на сцене понарошку, ненавидим не на самом деле, на лице у нас грим, и стоит занавесу опуститься, как мы смоем этот грим и пойдем по домам пить чай. Тем не менее они пришли смотреть на нас, они смеются, и плачут, и верят во все, что мы пытаемся им внушить. Во всем этом что-то есть от гипноза. Что-то от гипноза есть и в футболе. Ведь если вдуматься, что там происходит - многотысячная толпа на трибунах, орущая, рвущая на себе рубашки из-за того, что по полю бегают двадцать два мужика за одним мячом… Конечно, это гипноз.
Любовь… К городам — к Воронежу, в котором я вырос, к Москве, в которой живу столько десятилетий, к Парижу, в котором я был несколько раз и от которого потерял голову. Не говоря уж о любви к
