связь, скрытая от постороннего взгляда.
Администраторы, бутафоры, реквизиторы, костюмеры — люди, бескорыстно служащие театру, преданные ему бесконечно.
Помните Филиппа Филипповича, «большей популярности которого не было ни у кого в Москве», из «Театрального романа» Михаила Булгакова? Того самого, кому мог бы позавидовать сам Юлий Цезарь? Вот таким же гениальным человеком был главный администратор Театра сатиры Евсей Суражский. Кажется, он знал буквально всех и мог найти выход из любой ситуации. К нему обращались с разными просьбами — кому-то нужно было установить телефон, кому-то достать лекарство. Суражский, не выговаривавший тридцать букв из тридцати трех, мгновенно улаживал все.
У меня с ним был такой случай. Обещанной директором театра квартиры я, конечно, не получил. Шло время, а мы продолжали впятером ютиться в девятиметровой комнате. Я пошел к Евсею. Он выслушал меня и коротко сказал: «Готовь деньги!» — затем оторвал кусочек газеты, черкнул на нем какую-то закорючку и буркнул, чтобы я шел в жилотдел. С этим огрызком я и отправился. Пришел к названному товарищу на прием. Выстоял очередь, стесняясь, изложил свою просьбу. Начальник молча выслушал. Он был неприступен, как монумент. Никакой реакции. Наконец я промямлил, что я от Суражского, и робко протянул огрызок газеты. Человек этот мгновенно преобразился, стал любезным и сразу же предложил мне написать заявление. На следующий день Суражский сказал: «Неси деньги!» Все. Вопрос с квартирой был решен.
В Театре сатиры вообще работали замечательные люди. Был такой гениально одаренный гример Владимир Федорович Баранов. Все, начиная с Плучека, называли его не по имени-отчеству, а Мастером, вкладывая в это свое восхищение его талантом. «Мастер, можно вас на минуточку?»; «Мастер, что вы мне посоветуете?» — то и дело слышалось вокруг пего. Владимир Федорович был один из самых крупнейших профессионалов страны. У него консультировались и киношные деятели. Он с твоей физиономией мог делать поразительные вещи, но, главное, он обладал необыкновенной человеческой статью.
Расскажу такой случай. У нас шла ночная генеральная репетиция «Бани», где я играл Победоноси- кова. Меня ввели срочно, я чувствовал себя еще неуверенно и очень волновался — буквально зуб на зуб не попадал. Владимир Федорович меня гримировал, в это время я замечаю, что нет очков. Реквизиторы ушли, забыв оставить мои очки. А это была неотъемлемая часть образа. Началась жуткая паника. Все бегают, суетятся, кричат. Вдруг Владимир Федорович Баранов говорит: «Не надо кричать». Срывает с носа свои очки, бац-бац, молоточком выбивает стекла и подает мне: «Пожалуйста». А ведь он получал сущие копейки, и для него покупка новых очков событие. Но он не задумался ни на секунду. Для меня весь человек в этом. Какое счастье, что сейчас в нашем театре работает ученица Владимира Федоровича, тоже Мастер, преданный театру бесконечно, — Сильва Васильевна Косырева.
Елизавета Абрамовна Забелина — помощник режиссера. Очень немолодая женщина. Интеллигентная. Она была влюблена в театр. Получая гроши, проводила в театре день и ночь. Как-то нужно было опустить падугу, но веревку заело, а у сидящего на колосниках рабочего не было щипцов, так она эту веревку перекусила зубами на моих глазах. Бывают такие загадочные действия от потрясения. Объяснения этому нет. В состоянии аффекта человек может совершать необыкновенные вещи.
Реквизитор Петя Муганов. Я даже отчества его не знаю. Человек маленького роста, с плохой дикцией, пришепетывающий. Если у меня, ведущего актера, народного артиста, была зарплата, на которую прожить было невозможно, то какие гроши получал Петя, можно себе представить. В театре он был с утра до вечера. Приходил на все прогоны, смотрел все спектакли. К его оценкам актеры прислушивались.
Конечно, он был совершенно нищим, да к тому же любящим выпить, но работником был гениальным. Можно было ему сказать: «Петя, у меня в кольце справа ушко отломалось, а мне послезавтра с ним играть». Думаешь, конечно, он забудет. Нет, приходишь послезавтра — все на месте.
Как— то я готовился к своему творческому вечеру в Доме актера. Мне нужен был реквизит из разных спектаклей. Я ему за день все объяснил -приготовь шпагу из «Интервенции», бинокль из «Господина Дюруа» и много-много чего из разных спектаклей. Он слушает, кивает. «Запиши, Петя!» Он и не думает записывать. Иду я перед выступлением пешком, вижу — впереди меня маячит фигура, и фигуру эту шатает из стороны в сторону. Вдруг я с ужасом понимаю — это же Петя с моим реквизитом! Думаю: «Все, вечера не будет». Прихожу — все аккуратненько разложено на салфеточках, не забыто ничего.
Как— то в очередной раз он напился, его вызвал замдиректора и говорит:
— Петя, мы с тобой должны расстаться.
Петя с такой жалостью, чуть не плача, спрашивает:
— Вы что, уходите из театра?
Был с ним такой случай. Мы работали тогда на Малой Бронной. У нас шел капитальный ремонт. После ремонта государственная комиссия обходит здание театра. Смотрит фойе, зрительный зал и новый автоматически открывающийся люк на сцене.
— Пожалуйста, откройте люк, — просит председатель комиссии.
Люк открывают, члены комиссии наклоняются, внимательно всматриваются и видят в глубине Петю с женщиной, занимающихся любовью.
Все в шоке. Директор вызывает Петю к себе и начинает отчитывать:
— Ты что? С ума сошел? Как тебе не стыдно? Что ты делал во время работы… на глазах государственной комиссии…
Петя, ничуть не смутившись, говорит: Так был обеденный перерыв.
После этого Петю уволили. А он продолжал каждый день приходить в театр и работать бесплатно. Он не мог жить без театра. Готов был работать бесплатно, но только не уходить из театра. Мы сбрасывались, кто сколько мог. Потом его вновь взяли в театр, но он вскоре умер. Видимо, увольнение его потрясло.
Прошло столько времени, но я не могу забыть этих людей. В театре есть какая-то зараза. И если ты ее подхватил, то это уже на всю жизнь.
Один очень хороший актер на вопрос, где вам больше нравится — в Крыму или на Кавказе, — ответил: «В театральном закулисье — там пыли много». Действительно, за кулисами вечная пыль, духота — мне тоже нравится этот воздух больше всего.
Хочу вернуться из прошлых дней в день нынешний. Не так давно в нашем театре появился новый директор. Человек довольно молодой — Агаев Мамед Гусейнович. Азербайджанец. Фигура новая и незнакомая для Москвы. Он проходил у нас когда-то практику.
Я прожил долгую театральную жизнь, и всегда, когда приходил работать в театр, первым делом интересовался тем, кто там художественный руководитель. Существовал театр Мейерхольда, театр Дикого, театр Завадского, театр Симонова. Кто там был директором, меня никогда не интересовало. Я знал, что, если не складываются отношения с худруком, лучше расстаться, как говорится, похлопать ластами и расплескаться в разные стороны, но когда возникают какие-то разногласия с директором, какая разница.
У нас при мне в Театре сатиры сменилось много директоров, но на судьбе театра радикально это не отражалось. Приход Плучека ознаменовал новое рождение театра, а директора сменяли один другого, и ничего не менялось. Вдруг пришел Агаев, и для меня в первый раз за мою театральную жизнь это стало событием. Я вдруг понял, что директор — это не просто человек, который может прибавить или убавить мне зарплату. Он — мой большой друг, человек, влюбленный в профессию, которой занимаюсь и я. Он пришел к нам не ради карьеры, а ради того, чтобы принести посильную помощь театру и актеру. Он за актера горой, он влюблен в актера. С такой искренней любовью я столкнулся впервые. Это касается не только актеров ведущих. Мамед Гусейнович все силы отдает, чтобы каждому актеру стало лучше в театре, уютнее, чтобы он не чувствовал рабской зависимости.
Может быть, это национальная черта, может быть, просто его человеческая черта, но он с удивительной бережностью относится к людям, старшим по возрасту. Даже не по таланту, просто по возрасту. Это так непривычно. Эта бережность проявляется в тысяче мелочей. Может быть, это отдает душком меркантильности, но это очень ценно, когда ты знаешь, что есть человек, к которому всегда можно обратиться с какой-то просьбой и быть уверенным, что твоя просьба будет выполнена. С таким отношением
