Именно на одно из этих иноязычных приветствий он наконец откликнулся.
— Бонжур, — сказал он.
— Садись-ка, садись-ка! — весело сказала Элиза.
Бедняга упал на стул.
Конечно, его грызло чувство вины за то, что он допустил, чтобы с разумными человеческими существами, да еще с его собственной плотью и кровью, так долго обращались как с идиотами.
Хуже того: и собственная совесть, и разные советчики прежде убеждали его, что нет ничего страшного в том, что он нас не любит — мы же все равно были не способны на глубокие чувства, и объективно в нас нет ничего достойного любви нормального человека. Теперь же он был обязан нас любить и не надеялся, что это ему по силам.
Он был в ужасе, когда до него дошло то, что наша мать знала заранее, до того, как спустилась вниз. А именно: мудрость и утонченность чувств в отвратительных телах, как у нас с Элизой, сделают нас еще более омерзительными.
Отец был в этом не виноват, и мать не виновата. Виноватых не было. Для всех людей, вообще для всех теплокровных животных, если уж на то пошло, было естественным как дыхание желать скорой смерти выродкам. Это был инстинкт.
И вот мы с Элизой разбудили этот инстинкт, превратив его в невыносимую трагедию.
Не ведая, что творим, мы с Элизой наложили древнее проклятие чудовищ на всех нормальных существ. Мы потребовали уважения к себе.
ГЛАВА 12
Во всей этой суматохе мы не заметили, как наши головы разъединились, разошлись на несколько футов — значит, мы больше не могли мыслить гениально.
Мы стали настолько несообразительными, что решили — отец просто не выспался. Заставили его выпить кофе, старались расшевелить забавными песенками и загадками, которых мы знали уйму.
Помню, я его спросил, знает ли он, почему сливки дороже, чем молоко.
Он пробормотал, что не знает.
Тогда Элиза ему и говорит:
— Потому что коровы ни за что не хотят приседать над такими маленькими бутылочками.
Мы хохотали как безумные. Мы катались по полу. Потом Элиза встала, наклонилась над отцом, уперев руки в боки, и пожурила его ласково, как будто он маленький мальчишка.
— Ах ты соня-засоня! — сказала она. — Ах ты соня-засоня!
В эту минуту появился доктор Стюарт Роулингз Мотт.
Хотя доктору Мотту сообщили по телефону о нашем внезапном преображении, похоже было, что для него этот день начался как любой другой. Он сказал то же самое, что и всегда, приезжая во дворец:
— Как делишки, детишки?
Тогда я сказал первую разумную фразу, какую услышал от меня доктор Мотт.
— Да вот папа никак не проснется, — сказал я.
— Вот как, — ответил он. В награду за свою закругленную фразу я получил едва заметную улыбку.
Доктор Мотт вел себя до невероятности буднично, он даже отвернулся от нас, чтобы поговорить с Оветой Купер, нашей нянькой. Судя по всему, ее мать чем-то болела — там, в деревне.
— Овета, — сказал доктор Мотт, — вам будет приятно узнать, что у вашей матушки температура почти нормальная.
Отца рассердила такая невозмутимость, и он обрадовался, что есть на ком сорвать раздражение.
— Сколько это тянется, доктор? — спросил он. — Давно ли вы узнали о том, что они разумны?
Доктор Мотт бросил взгляд на часы.
— Примерно сорок пять минут назад, — сказал он.
— Вы, кажется, нисколько не удивлены, — сказал отец.
Доктор Мотт немного подумал, потом пожал плечами.
— Разумеется, я очень
Доктор Мотт сказал эти слова настолько безрадостно, что это заставило нас с Элизой опять сблизить головы.
Что-то тут было нечисто, и нам было совершенно необходимо понять, в чем дело.
Наш гений нам не изменил. Он дал нам понять, что на самом деле мы влипли в куда более безвыходное положение, чем раньше.
Но на нашего гения, как и на всех прочих гениев, порой нападала монументальная наивность. Так вышло и в тот раз. Он нам подсказал, что надо сделать: быстренько вернуться в состояние идиотизма. И тогда все будет в порядке.
— Ату, — сказала Элиза.
— Угу, — сказал я.
Я громко пукнул. Элиза пустила слюни.
Я взял булочку с маслом и запустил ее в лицо Овете Купер. Элиза обернулась к отцу.
— Буль-плю! — сказала она.
— Мум-пум! — крикнул я.
Отец расплакался.
ГЛАВА 13
С тех пор, как я начал писать эти мемуары, прошло шесть дней. Четыре дня тяжесть была средняя — привычная, как в старые времена. Вчера она была очень сильная, я еле выбрался из постели — сплю я в гнезде из разных лохмотьев в вестибюле Эмпайр Стейт Билдинг. Когда мне понадобилось в шахту для лифта — мы пользуемся ею вместо уборной, — я пробирался через чащу из подсвечников на четвереньках.
Хэй-хо.
Ну, а в первый день тяжесть была маленькая, и сегодня опять такая же. И опять у меня эрекция, и у Исидора, любовника моей внучки, тоже. Как, впрочем, у каждого мужчины на острове.
Вот Мелоди с Исидором, прихватив с собой туристский ленч, отправились на перекресток Бродвея с Сорок второй улицей — они там строят в дни легкой тяжести что-то вроде пирамиды.
Они не обтесывают плиты и блоки, чтобы построить ее, и вообще не стесняются в выборе материала. Вместо камня они суют туда и куски рельсов, и бочки из-под горючего, и шины, и обломки автомобилей, и мебель из офисов, и сиденья из театров, в общем, всякую рухлядь. Но я смотрел, что у них получается. Когда они ее закончат, это явно будет не просто куча мусора. Это будет настоящая пирамида.
Так что археологи будущего, прочтя мои записки, будут избавлены от бесплодного труда — раскопок этой пирамиды. Им не понадобится искать то, ради чего она сделана. Там нет ни секретных камер, ни потайных сокровищниц.
То, ради чего построена пирамида, — сущая мелочь, и она спрятана под крышкой люка, лежащего в
