Я сложил руки рупором и крикнул прямо в небо. И я выкрикнул дерзновенные слова, о том, что я искренне чувствовал впервые в жизни.
— Элиза! Я люблю тебя! — сказал я. Все погрузилось в полную тьму.
— Ты слышала, Элиза? — сказал я. — Я ЛЮБЛЮ тебя! Я люблю тебя, честное слово!
— Слышала, — сказала она. — Это никто никогда никому говорить не должен.
— Я вправду говорю, — сказал я.
— Тогда и я скажу тебе чистую правду — брат мой, двойник мой.
— Говори, я слушаю, — сказал я. Вот что она сказала:
— Да направит Бог руку и дух доктора Уилбура Рокфеллера Свейна.
И тут вертолет улетел.
Хэй-хо.
ГЛАВА 28
Я вернулся в отель «Ритц», смеясь и плача — двухметровый неандерталец в рубашке с кружевными манжетами и воротником, и в бирюзовом, как яйцо малиновки, бархатном пиджаке.
У подъезда толпились зеваки, заинтересованные краткой вспышкой сверхновой звезды на востоке, завороженные голосом, который вещал с неба о любви и разлуке. Я протиснулся сквозь толпу в бальную залу, предоставив частным детективам, охранявшим вход, оттеснить их назад.
До моих гостей на банкете только теперь стали доходить намеки, что снаружи произошло какое-то чудо. Я подошел к матери, собираясь рассказать ей, что учудила Элиза. Я удивился, увидев, что она разговаривает с невзрачным, пожилым незнакомцем, который был одет, как все детективы, в дешевый будничный костюм.
Мать представила его: «Доктор Мотт». Ну, конечно, это был тот самый врач, который давнымдавно был приставлен к нам с Элизой, в Вермонте. Он приехал в Бостон по делам, и, по прихоти судьбы, остановился в отеле «Ритц».
Однако меня так качало от новостей и шампанского, что я пропустил мимо ушей, кто он такой, — мне было не до того. Выпалив эти новости матери, я сказал доктору Мотту, что рад познакомиться, и побежал дальше.
Я подошел к матери через час, когда доктор Мотт уже ушел. Она снова сказала мне, кто он такой. Из вежливости я выразил сожаление, что не смог с ним поговорить как следует. Мама передала мне записку от доктора — сказала, что это его подарок к окончанию университета.
Записка была написана на фирменной бумаге отеля «Ритц». Записка была короткая:
«Если не можешь помочь, по крайней мере не навреди.
Гиппократ».
Да, и когда я перестроил вермонтский дворец в клинику и больницу для детей, я велел высечь эти слова на каменном карнизе, над входной дверью. Но надпись так пугала моих пациентов и их родителей, что пришлось ее сбить. Им, как видно, казалось, что в этих словах скрыто признание в неуверенности и некомпетентности, наводящее на мысль, что, может быть, им сюда вовсе и не стоило приходить.
Но эти слова продолжали храниться в моей памяти, и я на самом деле почти никому не навредил. И вся моя практика зиждилась на одном краеугольном камне — это была одна книга, которую я каждый вечер прятал в сейф, — переплетенная рукопись того самого руководства по воспитанию детей, которое мы с Элизой сочинили во время нашей оргии на Бикон-Хилл.
Мы как-то умудрились вложить в нее абсолютно все.
А годы летели, летели.
Где-то в этом промежутке времени я женился на женщине, такой же богатой, как я сам, — собственно говоря, она приходилась мне троюродной сестрой, в девичестве ее звали Роза Элдрич Форд. Она была очень несчастна — во-первых, я ее не любил, а во-вторых, никуда с собой не брал. Я вообще мало кого любил. У нас был ребенок, Картер Пэйли Свейн, и его я тоже не смог полюбить. Картер был нормальный мальчик, и меня он совершенно не интересовал. Он мне чем-то напоминал перезрелую тыкву на лозе — расплывшуюся, водянистую; она становилась все больше, и только.
После нашего развода они с матерью купили себе квартиру в одном доме с Элизой, в Мачу-Пикчу, в Перу. Я о них больше ни разу не слышал — даже после того, как стал Президентом Соединенных Штатов.
А время летело.
Как-то утром я проснулся в панике — да мне вот-вот стукнет пятьдесят! Мать переехала ко мне в Вермонт. Она продала свой дом на Черепашьем Заливе. Она очень сдала и все время чего-то боялась.
Она много говорила со мной о Царствии Небесном.
Я тогда с этим вопросом был совсем не знаком. Считал, что, когда человек умирает, он мертв, и все тут.
— Я знаю, что твой отец ждет меня с распростертыми объятиями, — говорила она. — И мамочка с папочкой тоже.
И ведь она оказалась права. Поджидать вновь прибывших — это единственное, чем люди могут заняться в Царствии Небесном.
Если послушать, как мама представляла себе Небеса, то они смахивали на поле для гольфа на Гавайях, с идеально выстриженными тропками и выхоленным газоном, спускающимся к океану, теплому как парное молоко.
Я слегка подтрунивал над ней — за то, что она мечтает о таком Рае.
— Похоже, там людям придется пить лимонад баллонами, — сказал я.
— Обожаю лимонад, — отозвалась она.
ГЛАВА 29
Под конец мама часто говорила и о том, как она ненавидит искусственные вещи — синтетические ароматы и волокна, и пластмассы и все такое. Она уверяла, что любит шелк, ситец, и льняное полотно, и шерсть, и кожу, и глину, и стекло, и камень. Она говорила, что очень любит лошадей и парусные лодки.
— Все это к нам возвращается, мама, — сказал я ей. Так оно и было.
К тому времени в моей собственной больнице было два десятка лошадей — и фургоны, и телеги, и коляски, и санки. У меня была собственная лошадь, рослая — тяжеловоз клайдесдальской породы. Копыта у нее совсем скрывались под золотистыми пушистыми щетками. Я звал ее Будвейзер[6].
Да, я слышал, что гавани Нью-Йорка, и Бостона, и Сан-Франциско снова превратились в сплошной лес мачт. Давненько я их не видел.
Кстати, я обнаружил, что по мере того, как техника вымирала и связи с внешним миром становились все слабее, мой ум стал охотнее воспринимать разные фантазии, что было приятно.
Поэтому я вовсе не удивился, когда однажды вечером, уложив маму и подоткнув вокруг нее одеяло, вошел со свечой в свою комнату и увидел, что у меня на каминной доске восседает китаец размером с мой
