— Твой Гарик сегодня приезжал. Ни свет, ни заря… — сказала она.
Я хмыкнул.
— Я, кажется, погорячилась.
— Кажется…
— Ты с ним не конфликтуй.
— Да я и не конфликтую.
— Он уж так извинялся… сказал, чтобы я сразу к нему обращалась, если что… Он тебя на завотделом продвигать собирается, ты знаешь?
— Понятия не имел.
— Им сверху план спустили. Люди им нужны — на руководящие…
— Понятно.
— Ну, хватит дуться, — вспылила она, — я же сказала, что погорячилась.
Теперь она надолго притихнет, подумал я, раз уж убедилась, что единственным, кого я притащил в наше семейное гнездышко в ее отсутствие, оказался всего-навсего бестолковый родственник доброго и мудрого начальника. В конечном счете, я же для нее и старался — вон, Гарик какие золотые горы теперь сулит. То, что он меня, фактически, загнал в угол, я ей говорить не стал — пусть себе радуется.
А еще через полчаса позвонил Себастиан.
— Мне так неловко, Лесь, — начал он с места в карьер.
Я сказал:
— Ладно, проехали.
— Гарик сказал, он все уладил. Это… недоразумение…
— Я же сказал — проехали.
— Тогда я хотел попросить тебя об одном… еще об одном одолжении.
Я прикрыл глаза и вздохнул.
— О, Господи… Ну что еще?
— Это для Бучко, — пояснил он. — Понимаешь… друг моего родителя держит галерею в Пассаже. Я подумал — если там картину выставить… Это очень престижная галерея, его имя прозвучит, ты понимаешь? Появятся покупатели.
— Я очень рад за Бучко, — сказал я. Он мне и вправду понравился. — А при чем тут я, собственно?
— Доминик мне не поверит. Он, когда я живописью занялся, был против — пустое, говорил, дело. Решит, что это опять одно из моих увлечений…
— Он же галерейщик, нет? Искусствовед. Что он — в живописи не понимает? При чем тут я?
— Ты же знаешь, Лесь, как они к авангарду… А ты сумеешь его убедить — люди в таких вещах разбираются.
— Да я ж не художник…
— Художнику он как раз и не поверил бы. Художник лицо заинтересованное. А ты — человек культурный.
Чертов Гарик, подумал я, наверняка ведь слушает… Так, значит, они и вправду везде понатыкали своих жучков… А я еще, дурак, не верил.
— Себастиан, — сказал я, — а чем ты вообще занимаешься? Ты что, хронически свободен, что ли?
Он удивился.
— Так ведь каникулы…
— Да, — сказал я, — верно. Каникулы.
Худсалон Доминика и впрямь располагался в самом престижном месте города — гигантском торговом центре, накрывшем своим стеклянным куполом целый квартал между Проспектом Дружбы и Суворовским бульваром. Выходившие во внутренний дворик многочисленные балконы и галереи соединялись ажурными пролетами мостиков, а то и вовсе мощными встречными воздушными потоками, что позволяло мажорам с их недоразвитыми крыльями испытывать полноценное ощущение полета. Вверх и вниз бесшумно сновали предназначенные для людей кабины из зеркал и стекла — такие просторные, что ими не брезговали пользоваться и мажоры. Меж степенными прохожими раскатывали роллеры — мода, проникшая и в Нижний Город. Мажоры выглядели на роликах гораздо грациозней своих человеческих сверстников — они лихо удерживали равновесие, плавно поводя крыльями.
Тут были выставочные залы, музыкальные салоны, лавочки народных промыслов, кегельбаны, кинотеатры и многочисленные кафетерии — сплошь, разумеется, вегетарианские, но кормили в них действительно роскошно, на любой вкус.
— Сегодня я угощаю, — сказал Себастиан. — Только вот картину пристроим…
Мы пробивались сквозь толпу праздной, нарядно одетой публики…
Себастиан ни с того, ни с сего сказал:
— А в Нижнем Городе не так…
— Да ну?
— Я не понимаю… Это из-за того, что… словом, из-за репрессивной политики?
— Не знаю… Отчасти, разумеется, там не сливки общества селятся… А отчасти и здесь — показуха. Сам знаешь, как это бывает, вбухают кучу денег в какой-то проект идиотский, а потом носятся с ним… Пропаганда, да и… — недоговорил и замолк, всматриваясь в толпу.
— Ты что, Лесь?
Я покачал головой.
— Не знаю… так, показалось. Ну, где там твой худсалон?
Салон Доминика был на третьем уровне, его вывеску украшала эмблема — бледный фосфоресцирующий полумесяц.
Себастиан обрадовался.
— Вот кстати… На картине-то тоже луна… Ее надо будет на витрину выставить.
Мы вошли внутрь, и колокольчик над дверью отозвался мелодичным звоном. Доминик оказался немолодым, солидным грандом, одетым с артистически небрежным шиком.
— Милости прошу, сударь, — обратился он ко мне, видимо, приняв меня за потенциального покупателя. И тут же скис, увидев маячившего за моей спиной Себастиана.
— Добрый день, старший, — жизнерадостно сказал тот.
— Добрый день, — ответил Доминик, видимо, примирившись с неизбежным. — А это кто с тобой? Опять художник?
— Нет, — сказал Себастиан, — это мой друг, Лесь. Он биолог… Он в Технологическом Центре работает. Верно, Лесь?
Я кивнул.
— Он вам еще не очень надоел? — участливо спросил Доминик.
— Нет, — ответил я. — Отчего… Забавный малый…
— Вечно у него идеи какие-то завиральные… с живописью этой…
Для владельца салона Доминик относился к живописи несколько скептически.
— Ему картину подарили, — пояснил я. — Бучко, совладелец галереи «Човен», знаете такого?
— Что-то слышал, — неопределенно отозвался Доминик.
— Ну, парню лестно стало. Теперь он вроде как ее прославить решил…
— У меня повесить хочет, — проницательно заметил Доминик, — а выставочная площадь у меня, между прочим, не бесплатная… Тут, знаете, сколько один квадратный метр стоит? — Он вздохнул. — Как по-вашему, он хоть приличный художник, Бучко этот?
Я твердо сказал:
— Без сомнения. Я в живописи не разбираюсь, но даже я понимаю — тут что-то есть. Колорит…
— Колорит… — задумался Доминик. Он отошел на два шага и, по-птичьи склонив голову набок, стал рассматривать картину — на лице его было отстраненно-профессиональное выражение. — Да, пожалуй… В этом примитивизме и впрямь что-то есть, как по-вашему?
