была крутая, лифтом я не мог воспользоваться: просто шахта с площадками-выступами, овеваемая потоками восходящего воздуха.
Раздвижная дверь была закрыта, сквозь матовые стекла проглядывал смутный силуэт — в кабинете горел верхний свет.
Постучал и, услышав приглушенное «входите», закрыл за собой дверь.
— Вызывали? — спросил я как можно нейтральнее.
— Да, — сказал Гарик, — вызывал. Извини, если оторвал…
Неужели пронюхал, подумал я. Сколько ни внушал себе, что ничем таким, собственно, я и не занимаюсь, ощущение нечистой совести все равно не проходило.
— Ничего… я только пришел.
— Тем более, — гуманно заметил Гарик, — как там твои? Валентина?
То ли он и впрямь всех подопечных по именам помнил, даже их домочадцев, то ли досье просмотрел… скорее, второе…
Я невыразительно сказал:
— Ничего.
— Как Вовка? Сколько ему?
— Семь будет. — Я все гадал, что ему, собственно, надо.
— Говорят, ты в Нижний вчера ходил, — мимоходом заметил Гарик.
Вот оно что…
— Ну, ходил… Однокурсника своего навещал. А откуда, собственно…
— Ну что ты, Лесь, — укоризненно произнес Гарик, — как маленький.
Я так с Вовкой разговариваю. Чтобы, не приведи Господь, не подумал, что с ним обращаются снисходительно.
— Знаю я твоего Шевчука… слышал…
— А слышал, так чего тебе от меня надо? — сухо сказал я. — Сами и разбирайтесь. Затравили человека… парень такие надежды подавал…
— Да ладно тебе, — примирительно заметил Гарик. — Чего разбушевался? Шевчук — диссидент, тоже мне, новость. А то я не знал. Все вы — диссиденты. Кто явный, кто скрытый.
— Ты за всех-то не расписывайся. Есть же индекс толерантности…
— Брось, Лесь… Мы с тобой оба отлично знаем, что такое индекс толерантности — как надо, так и сделаем. Америка… — Гарик вздохнул, — да там исторически сложилось: ее же на паритетных началах осваивали… Считай, с нуля начинали… И то, знаешь… У них там свои комплексы — индейцев повывели, теперь каются, волосы на себе рвут. Я, что ли, против равноправия? Нечего из меня палача народов делать. Но нельзя же сразу вожжи распускать — это уже не демократия, милый мой, это анархия… А эти пустозвоны… Ну, собираются они там, в галерее этой, митингуют… А то я не знал. Не в этом, Лесь, дело… За малого я и вправду беспокоюсь — потомок моего согнездника, как-никак… Вот уж ему там точно делать нечего. Повлияй на него, а? Не игрушки же.
— Ну, — я помялся, — не знаю…
— Так сколько, ты сказал, Вовке? — спросил Попечитель. Глаза у него были сплошь черные — ни зрачков, ни радужки. У них у всех такие. — Семь?
Я стиснул зубы и промолчал.
— Тесты он этой осенью сдает? — Он вздохнул. — Талантливый мальчик. До меня доходили слухи. Низкая толерантность, но талантливый… Но низкая толерантность…
Сука, подумал я. А вслух сказал:
— Бросьте, Гарик. В этом возрасте они все такие.
— Мы хотим организовать школу здесь, — рассеянно заметил Шеф, — при Институте. Здесь ему было бы легче.
Над головой у шефа виднелся циферблат часов, издевательски смахивающий на нимб. Я украдкой взглянул — без пяти десять.
Он вздохнул.
— Неспокойно сейчас, Лесь. Сам знаешь… Нижний Город — чисто тебе Америка; наркота эта, детишки с кастетами… Поговорил бы ты с ним, с Себастианом, мозги бы вправил… Меня-то он не послушает — еще сильней упрется. Тебя-то где так отделали? На Подоле?
Я машинально потрогал скулу.
— Сам ударился.
Гарик пожал плечами. Сейчас он больше всего напоминал нахохлившегося ворона.
— Так поможешь?
У меня опять заболела скула.
— И не проси, Гарик. Хватит с меня.
— К Валентине твоей я сегодня съездил, — Гарик поднял голову и поглядел мне в глаза. — С утра пораньше и поехал. Изложил ей ситуацию. Недоразумение у вас вышло, я так понимаю…
Я кисло сказал:
— Иди ты к черту.
— Ты же сам его видел, Лесь… Мне с ним не сладить: упертый малый. А так — способный парень, добрый… Таким больше всех достается… сам знаешь. Если бы Вовка твой…
— Ты орла своего с Вовкой не равняй. Вовка последний раз уписался всего два года назад.
— Ну, вырастет же он, дай Бог… Лично я тебя прошу, Лесь, понимаешь? Лично.
— Если ты ждешь, что я буду тебе докладывать…
— Незачем мне это. Без тебя, знаешь, найдутся… Ты только за Себастианом присмотри.
Он вздохнул и извлек из ящика стола пухлый том.
— Американские «Анналы» пришли. Хочешь посмотреть?
Я насторожился.
— А что?
— Да там Смитсоны… доктор Шапиро, знаешь такого? Так он примерно те же разработки ведет, что ты с этим своим… как там его? Только они свою модель на ископаемом материале строят — они в Австралии копали. Первая монолитная экспедиция, между прочим… И еще в Африке — комплексная. Я так подумал, что тебе интересно будет.
Сукин сын, мерзкий паршивый сукин сын… Обложили они меня, со всех сторон обложили. Я молча взял журнал, развернулся и пошел к выходу.
— И пора тебе о докторской подумать, — сказал Гарик у меня за спиной.
Вернувшись в лабораторию, я занялся журналом — сначала неохотно, потому что ощущал себя опоганенным. Дозволенная храбрость — уже не храбрость. Мерзко, когда каждый твой шаг отслеживается, но еще омерзительней, когда все, что ты делаешь, просто равнодушно принимают к сведению. Но, в конце концов, я увлекся — Шапиро начал с того же, что и я… умные идеи приходят в умные головы одновременно… стоило появиться достаточно сложным машинам… Обидно — Ким все на ощупь осваивал, железо сам собирал, из тех списанных деталей, что я ему притащил. А у них мало того, что машины в свободном доступе — покупай, не хочу, — так еще и средства для этой экспедиции на Зеленый Континент выделили…
Киму я позвонил с улицы, из автомата — полная глупость, раз уж они и так все про нас знают… Сказал ему про Шапиро — он сразу загорелся и затребовал журнал. Я сказал — занесу на днях, сейчас не до этого… и вообще — ты пока сам, ладно?
— Нас накрыли? — сообразил он.
— Вроде того. Васька-то твой как?
— Получше… На глазах прямо… А то ты знаешь, он чихал так, и понос…
— Ладно-ладно, — торопливо сказал я, — потом расскажешь.
Когда я вернулся в лабораторию, позвонила Валька. Голос у нее был виноватый.
