Он кивнул и сел в изножье кровати, потом влез и лег рядом с Натэниелом и слишком близко ко мне.
— Можешь потрогать эту рану, если хочешь.
— Нет, спасибо, — скривились я и стала на четвереньках слезать с кровати, аккуратно положив голову Натэниела на постель. И остановилась. Марианна говорила, что Райна питается от моего смущения, что если я не буду так стесняться мелочей, Райна потеряет часть своей власти надо мной. Интересно, это правда?
К Зейну меня не тянуло, прошлой ночью это была целиком Райна. Ее тянуло ко всему, что дышит, и кое-чему из того, что не дышит, — тоже. Я стиснула зубы и протянула руку к Зейну.
Он сразу застыл, лицо его стало очень серьезным, будто он понял, чего мне стоило протянуть к нему руку. Я коснулась раны. Кожа была гладкой, блестящей, как на шраме, только мягче и эластичнее. Я стала ощупывать рубец, исследовать его. Он был какой-то пластмассовый и в то же время мягкий, как кожа младенца.
— Смотри-ка... прохладно.
Зейн осклабился и чем-то напомнил мне Джейсона. От этого воспоминания мышцы плеч у меня отпустило — я даже не заметила, как они напряглись.
Черри подошла сзади и стала массировать ему плечи.
— Никогда не перестаю поражаться, как мы быстро исцеляемся.
Я хотела убрать руку — просто потому, что Черри тоже его сейчас трогала. Мне удалось заставить себя не снимать руку с раны, но я перестала ее исследовать — просто касалась, и это все, чего я смогла от себя добиться.
— Мышцы сводит иногда, когда заживают раны, — пояснила Черри. — Вокруг раны возникают спазмы, будто мускулы не успевают за скоростью заживления.
Я медленно убрала руку и стала смотреть, как Черри массирует плечи Зейна. Натэниел ткнулся носом мне в ногу, завел на меня глаза. Я не отодвинулась, и он это воспринял как позволение положить голову мне на бедро и устроился с довольным вздохом.
Зейн перевернулся на спину по другую сторону от меня, не трогая, но глядя на меня очень внимательными глазами.
Черри осталась сидеть в изножье кровати, тоже глядя мне в лицо. Все они смотрели так, будто я — центр их мира. Я видала, как собаки так глядят на хозяев во время дрессировки или испытания. Для собак это нормально, а в людях это нервирует. Я никогда не заводила собаку, потому что не считала себя достаточно ответственной для этого. А теперь у меня откуда ни возьмись три леопарда-оборотня, и я точно знаю, что недостаточно ответственна для такой обязанности.
Я положила руку на теплые волосы Натэниела. Зейн вытянулся во весь свой шестифутовый рост, потянулся, выгнув спину, как огромный кот. Я засмеялась:
— А мне что делать? Почесать тебе животик? Засмеялись все, даже Натэниел. Я поняла, и это было потрясением, что впервые слышу, как он смеется. Молодо и весело, как школьник. Он лежит голый, со следами когтей на заднице, и смеется, положив голову мне на колени, счастливым смехом.
Мне это было и приятно слышать, и тревожно. Они хотели, чтобы я стала их семьей, их домом. Потому что именно это и есть работа Ульфрика, а Нимир-ра или Нимир-радж, если он мужчина, — эквивалент Ульфрика. Странно, но у них, кажется, не было эквивалента главной волчицы у вервольфов. Сексизм? Или какие-то потусторонние тайны, которых я еще не поняла? Надо будет потом у Ричарда спросить.
— Ребята, мне надо идти мыться.
— Мы можем помочь, — сказал Зейн и лизнул мне руку. Тут же скривился: — Вкус пота я люблю, но гравийная крошка и пыль...
Натэниел тоже приподнял голову и лизнул другую руку. Длинным медленным движением прошелся по ней его язык.
— А мне пыль не мешает, — сказал он тихим низким голосом.
Я слезла с кровати — медленно и спокойно. Меня не затошнило, я не вскрикнула. Очень спокойно и с очень большим облегчением я встала на пол. На кровати вдруг стало как-то слишком людно.
— Спасибо, но меня вполне устроит ванна. На звонки отвечайте только по этому телефону, возле кровати, и дверь не открывайте никому, кроме доктора Патрика.
— Есть, капитан! — ответил Зейн.
Я сунула «файрстар» спереди под джинсы и взяла свой саквояж. В дверях я оглянулась на них троих. Зейн лежал рядом с Натэниелом, приподнявшись на локте, одной рукой касаясь спины Натэниела. Черри свернулась в изножье кровати и водила рукой вверх-вниз по бедру Натэниела. Либо простыня соскользнула, либо Черри сама ее сдвинула. Ничего сексуального на их лицах не было — по крайней мере явного.
С виду это казалось вводной сценой порнофильма, но я твердо знала: когда я выйду, ничего не изменится. Не было в них предвкушения, нетерпения, чтобы я ушла и оставила их одних. Они провожали меня глазами, а друг друга трогали для успокоения, не для секса. Это мне было неловко, а не им.
— Ты прости, что я ушел с Майрой, — сказал вдруг Натэниел.
Я остановилась.
— Ты уже большой мальчик, Натэниел. У тебя было полное право найти себе партнера, ты только плохо выбрал.
Зейн стал поглаживать Натэниела по спине, как гладят собак. Натэниел наклонил голову, спрятав лицо за волной волос.
— Я думал, ты будешь моей госпожой, моей верхушкой. Я долго думал, что ты поняла игру. Что ты велишь мне ни с кем не иметь секса. Я так хорошо себя вел, я даже сам себя не трогал.
Я открыла рот, закрыла рот, снова, открыла, но сказать ни черта не могла.
— Когда ты наконец дала бы мне разрешение заняться с тобой сексом, то пусть это даже была бы примитивная ваниль. Ожидание, напряжение, разжигание — этого было бы достаточно, чтобы даже ваниль пошла бы.
Я наконец обрела голос:
— Я не знаю, что такое ваниль, Натэниел.
— Обычный секс, — сказал Зейн. — Как у всех.
Я покачала головой:
— Как бы там ни было, я с тобой не играю, Натэниел. И никогда этого делать не буду.
Он глянул на меня чуть искоса, будто не хотел показывать лицо.
— Теперь я знаю. В этой поездке я понял, что ты даже не знала про игру, в которую мы играли. Ты меня не дразнишь. Ты просто обо мне не думаешь.
Последние слова прозвучали жалостно, но тут уж я ничего сделать не могла.
— Я все время перед тобой извиняюсь, Натэниел. И в половине случаев даже не знаю, за что.
— Не понимаю, как ты можешь быть Нимир-ра и не быть мне верхушкой, но знаю, что для тебя это две отдельные вещи. А Габриэль их не разделял.
— Что такое верхушка? — спросила я.
И снова ответил Зейн:
— Доминант, принимающий покорность Натэниела. Подчиненный называется подстилкой.
Ага.
— Я не Габриэль.
Натэниел рассмеялся, но не весело.
— Ты не рассердишься, если я тебе скажу, что иногда об этом жалею?
Я заморгала:
— Рассердиться не рассержусь, но ты меня чертовски озадачил, Натэниел. Я знаю, что мне полагается о тебе заботиться, но не знаю, как.
Он был вроде экзотического ручного зверя, полученного в подарок, а инструкции в коробке не оказалось.
Он лег на подушку, повернув голову, чтобы видеть меня.
