— Она может метнуть его, если понадобится?
— Да, она не раз говорила мне, что женщина должна уметь постоять за себя. Помню, когда я была еще совсем маленькой, она учила меня…
— Чему?
— Метать нож.
— И вы научились?
— Научилась.
— Вы тоже всегда ходите с ножом?
— Нет.
— Никогда не берете его с собой?
— Никогда.
— Кстати, где ворона?
— Наверное, в своей клетке в сарае.
— Она скучает по Кеймерону?
— Еще бы! Знаете, что придумали эти полицейские? Они затянули брезентом отверстие в крыше, которое Кеймерон пробил для Панчо. Тот несколько раз летал туда, даже пытался продолбить брезент клювом — не получилось. Так что бедная птичка вернулась ко мне. Она очень скучает.
— Вы привязались к Панчо?
— Конечно.
— А он к вам?
— Тоже. Ведь после гибели мистера Кеймерона у него не осталось никого, кроме меня.
— Как ваша живопись?
— Вам действительно интересно?
— Да, очень.
— Рисую понемножку.
— Что-нибудь удалось продать?
— Так, кое-что.
— Давно?
— Не очень.
— А ваша мать помогает вам, дает деньги?
— Зачем вам это знать?
— Это очень важно — важнее, чем вы можете предполагать.
— Нет, она не помогает. Маме не нравится, что я увлекаюсь живописью. Иногда мне приходится туго, но ничего, как-то выхожу из положения.
— Продаете картины?
— Я же вам говорила: искусство, живопись — моя жизнь. И только когда мне совсем есть нечего, ищу какой-нибудь заработок. Экономлю на чем только могу. Скоплю немного — снова принимаюсь за свое.
— Вы чем-то напоминаете девушку с той картины…
— Девушку, которая смотрит за горизонт?
— Которая смотрит куда-то за пределы этого мира — в будущее. Наверное, вы вкладываете всю душу в свои работы?
— Может быть, именно поэтому их никто не покупает?
— Их не покупают потому, что люди разучились ценить искренность. Сейчас в моде бездушные картинки — всякие полуобнаженные красотки и прочая чушь. Ваши работы полны смысла, и я уверен: придет время — их начнут покупать. И вы станете знаменитой.
— Благодарю вас. — Дона крепко сжала мою руку. — Знаете, иногда я готова прийти в отчаяние… И мне очень нужны такие сочувственные слова… Только… только очень прошу вас, Дональд: не говорите ничего плохого о маме.
Глава 24
Мы ехали по бедной окраине. Домишки, лепившиеся по обеим сторонам дороги, доживали свой век. По всей видимости, хозяева стремились выжать из квартиросъемщиков последние доллары, прежде чем снести эти трущобы. Вплотную к жилым кварталам примыкали складские помещения и какие-то цеха — оттуда доносился мерный гул станков. Думаю, ни в одном городском районе жители не потерпели бы такого соседства. Но обитатели домишек, наверное, были настолько бедны, что отстаивать свои законные права казалось им непозволительной роскошью.
Я оставил машину возле дома под номером, указанным Районом Хурадо. Это была некрашеная халупа с покосившимся крыльцом.
Мы с Доной поднялись по скрипучим ступенькам. Звонка не оказалось, и я постучал в дверь.
Никто не ответил. Подождав с минуту, я ударил в дверь кулаком — никакого ответа. Кажется, только сейчас я понял, как много надежд связал с этой совершенно незнакомой мне сеньорой Леридой. И вот — ее нет дома! Повернувшись спиной к двери, я начал спускаться с крыльца.
— Подождите, Дональд! — окликнула меня Дона. — Может быть… может быть, она плохо слышит? Попробуйте еще раз. Сильнее…
Я стукнул по двери так, что испугался, как бы она не сорвалась с петель. Мы снова подождали. Вдруг Дона взволнованно прошептала:
— Там кто-то есть!
Я прислушался: шаркающие шаги приближались к двери.
— Кто там? — прозвучал старческий голос, и дверь открылась.
По голосу я понял, что женщина, задававшая нам вопрос, привыкла подчиняться чужой воле.
— Нам надо поговорить с вами. — С этими словами я решительно переступил порог.
Она не возражала. Я взял Дону под руку и провел в комнату. В нос ударил острый запах дешевого джина.
Комната эта была в доме единственной — она служила и кухней, и гостиной, и спальней. Со старой металлической раковины давно облезла эмаль, воронка порыжела от ржавчины. Один стул без ножки, у другого сломана спинка. Железная кровать с панцирной сеткой была когда-то белого цвета, а теперь стала грязно-серой. На кровати, кроме мятой подушки, ничего не было, даже простыни…
Хозяйка прошла в комнату вслед за нами. Было видно, что за ее плечами долгая и трудная жизнь. Глубокие морщины избороздили старческое лицо. Седые волосы оттеняли смуглую кожу — наверное, в ней текла индейская кровь.
Показав рукой на стул, я сказал с таким видом, будто дом принадлежал мне:
— Садитесь.
Она села и уставилась на меня с нескрываемым любопытством. Я заметил в помойном ведре под раковиной бутылку от джина. Еще одна бутылка — наполовину порожняя — стояла на раковине.
— Вы знаете Фелипе Муриндо? — спросил я. Она согласно кивнула.
— Вы давно с ним знакомы?
— Это мой сын.
— Он присылает вам деньги?
Кажется, впервые она смутилась.
— Зачем вам это знать? Кто вы?
— От кого еще вы получаете деньги?
Она молчала.
— Я дам вам возможность заработать, — продолжил я. — Разве можно жить в такой нищете? В таком жалком домишке?
— Все нормально, — задумчиво сказала старуха. — Меня все это устраивает.
