— Не покидай меня, — замогильным голосом проговорил лемуриец. — Пойдем вместе!
Костлявая рука крепко вцепилась в плечо. Глеб почувствовал, что еще немного — и мочевой пузырь не справится с распирающим его давлением.
— Я не хочу идти туда, куда идешь ты! Я еще так молод! Отпусти меня, Лукас Раук!
— Тогда я пойду туда, куда пойдешь ты! — прохрипел лемуриец.
Вот оно, начинается! Грозит загробными визитами… А Жмых, не боявшийся на свете практически ничего, очень не любил кладбища, покойников, призраков. Видно, сказывались детские страхи.
Интересно, может, лемурийцы могут жить какое-то время с пробитым пулей сердцем? Особенности физиологии? Может, перед окончательной смертью они впадают в такой боевой раж, который им прежде и не снился? От всех этих мыслей, молниями сверкавших в голове, от близости бледного лица и твердой хватки вцепившейся в плечо руки сердце Глеба выскакивало из груди.
Он рванулся, пытаясь освободиться, но лемуриец держал крепко.
— Мне больно, — застонал Лукас. — Больно, что друг хочет меня бросить… И так болят ребра! Ох- хо-хох. Все легкие отбиты.
Интересно, насчет ребер и легких — это такой лемурийский речевой оборот? Как люди, бывает, говорят, что у них болит сердце, так лемурийцы объясняют душевную муку болью в костях и в легких?
— Пусти меня, — застонал Жмых.
— Почему ты хочешь меня бросить? Он еще спрашивает!
— Живым не по пути с мертвыми, жмурик!
— Почему ты называешь меня жмуриком, ведь мое имя Лукас!
— Хорошо, хоть имя свое помнишь. Ты извини, друг, но так уж получилось, что тебя пришили. Но я же в этом совсем-совсем не виноват! Я не подставлял тебя ни словом, ни делом! Поэтому лучше пойди, поищи Седого, нашинковавшего тебя свинцовыми маслинами, и его кореша, накормившего тебя зеленым горошком… А меня оставь в покое!
— Да почему же ты решил, что я мертв?
— У лемурийцев два сердца? — начал приходить в себя Жмых. — Ты жив?
— У лемурийцев одно сердце… — слабым голосом ответил Лукас. — Но у нашего воинственного приятеля Факира я прихватил не только гранаты. У него был прекрасный кевларовый бронежилет. Я посчитал, что глупо не надеть его, когда вокруг творится такая заварушка… Поэтому пока жив. Но ребра у меня, похоже, сломаны. Адская боль. А еще ты так неаккуратно меня тащил. Я пришел в себя от боли!
— Ну, извини, — опасливо покосился на внезапно ожившего приятеля Глеб. — Я, знаешь ли, думал, что ты покойник. И то, что ты жив, меня не огорчает… Если ты не врешь, конечно.
— Уж как это не огорчает меня, — скривился Лукас. — Но я не смогу далеко уйти. Страшная боль в груди. Будто меня кувалдой ударили.
— Двумя кувалдами, — уточнил Жмых.
— Я вырубился после первого удара, — ответил Лукас. — Очнулся тогда, когда ты целовал руку этому подонку. Подумал, что я брежу, и опять провалился в забытье…
— Ты и бредил, — смущенно пробормотал Глеб. — Не было такого. Ты знаешь что, полежи тут немного… Я только ящик сейчас найду и сразу вернусь.
— Какой ящик?
— С деньгами. Да ты не боись, я не убегу, не брошу тебя.
— Я и не боюсь. Я доверяю тебе. Потому что ты — мой друг. — Поэт так доверительно глянул на Жмыха, что тому стало нехорошо.
— Ну, ты это… — сказал он. — Не очень-то обольщайся. Я некоторым своим старым корешам так рожи расквасил, что их мама родная узнать не могла. Все спрашивала: это ты, сынок?
— И меня ты тоже бил, — с грустью в голосе проговорил Лукас. — Ты не самый хороший человек, Глеб Эдуард, но ты мой друг.
— Неплохо бы тебе войти в боевой раж, — пробормотал Жмых, — чтобы ребра быстрее срослись, да я боюсь рисковать… А ну как ты и меня пристукнешь.
— А ты беги быстрее, — посоветовал Лукас.
— Ты тоже не черепашьим шагом ползешь. Несешься, аки конь ретивый. Только пыль из-под копыт.
— Все равно, разговор наш совершенно пустой.
Ведь я не чувствую в себе достаточно злости, — поделился лемуриец. — Хотя седой бандит меня очень обидел, злость успела пройти, пока я был в отключке.
— Жаль, жаль, — Глеб пожевал губами. — Чего-то ненадолго тебя хватает. Этот гад тебя почти шлепнул, а ты злости не чувствуешь.
— Такая уж у меня гуманистическая натура. Быстро забываю плохое…
— Что же можно придумать?! — Глеб покачал головой, вздохнул и слегка шлепнул Лукаса по щеке.
— Ты что?! — возмутился тот. Жмых в ответ хлестнул по второй.
— Если бьешь по левой, не забывай о правой, — прокомментировал он.
— Это ты, чтобы меня подзадорить, — пожевал губами лемуриец, — я понимаю… Ничего не выйдет.
— Да пошел ты, графоман паршивый, поэтишка третьесортный.
— Что?
— Что-что?! Что слышал. Стишки твои — дерьмо третьесортное. Только в приюте для дефективных такое и декламировать. На вот тебе! — И Жмых от души въехал лемурийцу кулаком в подбородок. — Привет тебе от критиков!
Глаза Лукаса сверкнули знакомым злым огоньком. Глеб вскочил, для верности пнул поэта в живот, отошел на пару шагов и уставился на него. Лемуриец сел, втянул трепещущими ноздрями воздух, затем взревел и кинулся на обидчика.
Жмых метнулся в сторону и понесся прочь широкими скачками, отлично представляя, что его ожидает, если обезумевший поэт его все-таки настигнет.
Возле костра все было спокойно. Седой сидел, глядя на огонь, и размышлял о том, как будет возвращать себе власть на Дроэдеме. Гнунк за неимением Других занятий поигрывал большим рыболовецким ножом. Глеб промчался через поляну и ударился головой о висящий на суку стальной ящик с деньгами. Бамс! В голове зазвенело. Не слишком твердо держась на ногах, Жмых развернулся и сдернул ящик с дерева. Деньги нашли его сами.
— Эй! — Седой вскочил на ноги. — Что с тобой, паря?! Оборзел вконец?! А ну, положь, где взял!
Глеб заметил, что Гнунк перехватил нож за лезвие и взвешивает в ладони, ожидая удачного момента, чтобы метнуть.
Тут из леса послышалось тяжелое дыхание, хруст ломаемого кустарника.
— Что за черт?! — Седой обернулся. И увидел, как взвивается в прыжке и несется к нему, выставив перед собой две скрюченные пятерни, некто с перекошенным от ярости темным лицом. Клочья пены летели из оскаленного рта.
Лукас ударил авторитета кулаками в грудь, и тот просвистел по воздуху и врезался в ствол ближайшего дерева. Хрясь!
Гнунк метнул нож в Глеба. Дзинь! Жмых отбил его банковской ячейкой, развернулся и кинулся бежать.
Лукас стоял посреди поляны и немигающим взглядом глядел на таргарийца. Верхняя губа его приоткрывала белые зубы. Утробный яростный рык буквально заворожил Гнунка. Очень медленно он потянул из-за пояса пистолет. Направил его на обезумевшего поэта. Требовалось что-то сказать, чтобы развеять ужас, который тот у него вызывал. Совсем необязательно, что пуля подействует на этого монстра. Не подействовала же она в первый раз.
— Ну, ты это…, — Таргариец так редко говорил, что подбор нужных слов давался ему с трудом. — В общем, э-э-э…
Лукас перешел в наступление, взревел и ринулся на таргарийца. Тот поспешно нажал на курок, но
