полгода она привыкла жить среди фьяллей, привыкла к девичьей с коврами о Сигурде и Брюнхильд и к гриднице с ясенем посередине. Привыкла даже к положению заложницы и позабыла, чем это грозит. Но теперь все началось сначала, и прежние, воображаемые страхи стали почти явью. Не сегодня-завтра... Собственное положение на поверхности земли вдруг показалось таким ненадежным, что привычные вещи сделались как чужие и даже собственные рубахи и платья казались Борглинде уже не принадлежащими ей. Теперь она была готова благословлять тот, прежний Аскегорд, в котором прожила полгода, и уже не желала другого счастья, кроме как провести в этой девичьей с красно-голубым ковром все оставшуюся жизнь. Но в это скромное «счастье» уже не верилось.
Рабство... Ее могут посадить за жернова прямо тут, в Аскегорде, ее, дочь Лейрингов... Или увезут за море и продадут... Молодая девушка ее происхождения стоит две марки серебра – и Борглинда судорожно смеялась наедине с собой, воображая, что наконец-то узнала себе цену. Ее посадят за жернов, заставят ходить за скотиной и чистить котлы... А поскольку она молода и красива, то любой, кто на нее раскошелится, непременно потащит ее к себе на лежанку. Может, даже в обмен на свинарник, но это не многим лучше.
По сравнению с этим даже мысль о жертвоприношении давала облегчение: один умелый удар ножа – и все, ее принимают сияющие палаты Асгарда. Ни жерновов, ни унижений рабской жизни. Жить в рабстве она не сможет. Никак не сможет. Она не так воспитана. Куда ни глянь – со всех сторон мерещились темные глухие стены. Борглинда изо всех сил старалась держать себя в руках, но порой на нее накатывало такое отчаяние, что хотелось кричать и биться об эти невидимые стены головой.
Те, кто еще месяц назад был с ней приветлив и почтителен, теперь сторонились ее, даже не заговаривали. Ее судьбу должен будет решить конунг, но уже сейчас на нее смотрели как на мертвую. От таких, отмеченных злой судьбой, лучше держаться подальше. Только Сольвейг и ее брат оставались по- прежнему дружелюбными и почти каждый день приходили посидеть с ней. Из усадьбы ее теперь не выпускали даже под присмотром.
– Жаль, конечно, что так вышло, – сочувственно говорил Слагви. – Правда, когда конунг вернется, я его попрошу. Пусть Стейнвёр себе болтает. Она просто злится из-за Модольва и Хродмара. Может, конунг мне тебя отдаст. У нас тебе будет хорошо, мы тебя не обидим. Мы же знаем, что ты ни в чем не виновата.
За добрые намерения следует благодарить, но Борглинда только кивала, не в силах выдавить ни слова. «Отдать» ее сыну Стуре-Одда конунг может только как рабыню. И если в Дымной Горе ее не будут мучить тяжелой работой, она все равно останется рабыней. Навсегда. Выкупить ее некому. Да и не хотела она возвращаться к родичам, к Гримкелю, который предал и ее! Он должен был помнить о ней и о Свейне, когда задумывал свое второе по счету предательство. Он предал трижды – и будущее своего рода он предал тоже! А оно ведь принадлежит не ему и он не имел права им распоряжаться! Да будь он проклят во веки веков, тролль бородатый!
Но короткий всплеск ярости тут же сменился новым приступом ужаса. Не может быть, что все это – на самом деле.
– Лучше уж в жертву! – едва разжав губы, буркнула она.
– Может, и так, – вздохнула Сольвейг. Ей было трудно решить, что она предпочла бы для себя. – Знаешь, говорят, что если знатную девушку приносят в жертву Одину, то она становится валькирией. Так что для тебя все сложится гораздо лучше, чем могло бы сложится на земле. Твоя судьба – счастливая! Подумай только – ты станешь валькирией!
Борглинда подумала и вообразила себя верхом на огромном диком коне, черном, как уголь, с горящими глазами и буйной гривой. В руке у нее было копье, волосы стояли дыбом, а на лице было такое же дикое жестокое выражение, как и на конской морде. Отвратительно, нелепо! Ну, какая из нее валькирия! Тролли бы их всех взяли! Борглинде стало смешно, она сдавленно фыркнула и тут же с ужасом поняла, что сейчас разрыдается. Сдержать это было уже невозможно; не прощаясь с братом и сестрой, она прижала руку ко рту и бросилась вон из девичьей.
С той первой встречи в день возвращения Гельд искал нового случая поговорить с Эренгердой, хотя сам толком не знал, что хочет ей сказать. Пережитое во время похода так изменило его, что он утратил почти всю свою жизнерадостность и разговорчивость. Ночами он плохо спал, но и днем наяву ему мерещились те две битвы, особенно первая, в Пестрой долине. В ушах стоял оглушающий звон клинков, смешанный с криками человеческой боли и ярости; ощущение смерти, висящей в воздухе и каждый миг наносящей тысячу ударов, наваливалось и душило. Гельду казалось, что он отравлен этой смертью, что он принес ее, душную и грязную, с собой и сюда в Аскефьорд, и что никогда ему теперь от нее не избавиться! Во все случившееся верилось с трудом, а мгновения веры ужасали. Неужели это он, Гельд Подкидыш, был внутри этого кошмара, наносил удары людям, которых видел впервые в жизни, убивал тех, кого даже не успел разглядеть? Фигуры и лица мелькали в памяти отрывочно, но преследовали, возвращаясь вновь и вновь. Хьёрлейв как-то похвалил его: он не струсил, ничем не опозорил себя. Хотел подбодрить. Гельд не ответил и лишь криво усмехнулся. Да он же просто ничего не соображал, вот и не вспомнил, что можно струсить!
– С тобой так бывало когда-нибудь? – только раз спросил он у Слагви, которому одному и мог доверить эти не слишком почетные ощущения. – Хотя бы в первый раз?
– Нет. – Слагви подумал и медленно помотал головой. Раньше он выдавал ответ на любой вопрос раньше, чем тот был задан, а теперь приобрел привычку думать, как будто пытался через много переходов услышать мнение брата. – С нами не бывало. Мы же с детства... Хоть наш отец никогда в походы не ходил, но мы же росли почти что в конунговой усадьбе... Он сам, Торбранд, нам мечи повесил в двенадцать лет.
– А я нет. – Гельд тоже мотнул головой. – Я раньше дрался, когда меня хотели ограбить. А те квитты... Они мне ничего не сделали. Зачем я проливал кровь ради чести... чужого конунга?
– Он – твой конунг. – Слагви ответил мягким удивленным взглядом.
Гельд промолчал. Он назвал Торбранда своим конунгом только ради Эренгерды, а сам Торбранд после похода был ему даже более чужим, чем до похода. Все существо Гельда отталкивалось от этой кровавой жути, которой для него стала жизнь хирдмана, и в душе он уже почти простился с Аскефьордом. И единственным, что его здесь держало, была Эренгерда. Ради нее он ввязался в эти дикие дела, она одна могла и вознаградить его, как-то оправдать... Умом он ни на что не надеялся, но душой все еще стремился к ней, как к единственному солнечному лучу в своей нынешней помраченной жизни.
Промучавшись несколько дней, Гельд однажды явился в Висячую Скалу. Кольбейн ярл, стоявший в дверях, посмотрел на него не слишком приветливо, но тут же скрылся, лишь слегка кивнув. Понятно, что ему здесь не рады, будто он невесть как их обидел! Ну и понятия у этих потомков Ярла – они обижаются даже на то, что их кто-то полюбил! Но может же он навестить Хьёрлейва, который, кстати, приходил свататься вместе с ним, а принят здесь как дорогой гость. Эренгерду он встретил еще во дворе. Глянув на него, как на одного из множества знакомых, она приветливо кивнула и хотела пройти мимо, но он тронул ее за руку:
– Постой!
– Что тебе? – Эренгерда быстро взглянула ему в лицо, и он понял, что ее спокойная приветливость наигранна. – Чего ты хочешь? – торопливо и тревожно зашептала она. – Ты мне уже все сказал, еще до похода, и я все тебе ответила. Не ходи сюда! Хватит дразнить судьбу...
– Все сказала? – Гельд не выпускал ее руки и смотрел ей в глаза с такой напряженной болью, что она не решалась отнять руку и уйти.
Сердце ее задрожало: сейчас она была слишком восприимчива к любому страданию. Ей вспомнилась зима, его первое появление здесь, когда ей было так приятно смотреть на него, когда ее томили неясные, но сладкие ощущения, кружившие голову и глушившие разум. Она образумилась, а он, как видно нет; ей было жаль его, но помочь тут нечем. Эту рану не исцелит отвар лапчатки...
– Не мучай себя и меня, – попросила она и потянула к себе свою руку. – Это все надо забыть. Ничего не выйдет, ты же понимаешь...
– Но почему? – с тоской и какой-то яростью воскликнул Гельд. – Почему? Чем я хуже других? Я – хирдман конунга, я был в походе! Ведь мне этого не хватало? Ты же так говорила! Чего еще не хватает? Или
