о чем она сейчас не помнила: ни о Далле, ни о Торбранде конунге, ни о своих благоразумных решениях. Все растаяло, улетело за пределы несущественного, вся она была полна лишь горячим трепетом и ликованием. Как могла она воображать, что забыла или когда-нибудь забудет его! «Я люблю тебя, люблю!» – восторженно твердила она в мыслях, глядя в глаза Гельду и ясно видя в них такой же ответ. И это сознание взаимной любви делало ее сильной, смелой, уверенной и даже гордой. Она как будто выросла: мерещилось, что они с Гельдом стоят над Аскефьордом, поднимаясь головами к самым облакам, как два новых Мировых Ясеня. Хорошо, что дальнейшую беседу с близнецами взял на себя Гельд: сама Эренгерда не в состоянии была вымолвить ни единого слова к месту и только смеялась, когда смеялись другие. Чистосердечные близнецы, не стремившиеся разгадывать тайны чужих душ, были не опасны, а Сольвейг смотрела на нее так сочувственно, что Эренгерда не сомневалась: дочка Стуре-Одда все понимает. Но это не Орм Великан, которого в конце концов великаны взяли вполне по заслугам, Сольвейг будет молчать, ее даже не надо просить об этом. И сейчас, сидя рядом с Гельдом на скамье в маленькой гриднице Стуре-Одда, Эренгерда просто была счастлива и ни о чем другом не хотела думать. Этот небольшой дом, несколько приветливых лиц как бы замкнули вокруг них особый мир, в котором они были почти вдвоем и ничто не мешало их счастью. Здесь не было места конунгам, дружинам, походам, древним родам и родовым преданиям. Здесь имело значение только одно: они любят друг друга и им хорошо вместе. С хозяевами они попрощались одновременно, потому что Гельд, как человек учтивый, должен был проводить дочь Кольбейна ярла до дома. Поначалу он шли молча, наслаждаясь каждым шагом оттого, что они наконец-то вместе и наедине. Близость друг друга для них обоих сделала мир таким ярким и наполненным, что к этому ощущению требовалось заново привыкнуть. Потом тропинка втянулась с открытого прибрежного пространства в густой сосняк. Здесь Гельд остановился, повернулся к Эренгерде и взял ее за руки. Она улыбнулась ему, желая этим сказать все, что переполняло ее сейчас. За это утро она пережила так много, что никакие слова не могли этого вместить.
– Значит, тебя беспокоило, не слишком ли хороша собой Далла дочь Бергтора? – улыбаясь, поддразнил ее Гельд. – И от беспокойства ты даже не пришла взглянуть на меня? Я ведь почти подумал, что ты умерла!
– А зачем мне бежать смотреть на тебя? – так же ответила Эренгерда. – Ты ведь теперь такой великий герой, что молва о твоих подвигах опережает тебя самого! Да уж, я слышала, что ты здорово одурачил вдову Стюрмира. Бедная женщина! Она, как видно, так соскучилась в глуши, что...
– Нет! – Гельд прервал ее, догадываясь, что она хочет сказать. – Не она соскучилась настолько, что ей сгодился даже торговец, а я стал таким великим героем, что достоин любви даже вдовы конунга!
– Так это правда! – Эренгерда вырвала руки и отступила. – Зачем же ты тогда ее покинул?
– Потому что я люблю вовсе не ее! – Гельд крепко взял Эренгерду за локти и опять подтянул к себе. – Я сделал все, чтобы поскорее вернуться к тебе. И вернуться так, чтобы ты больше никогда не боялась смотреть на меня. Ты зря не пришла тогда на пир. На том месте, где конунг меня посадил, ты могла бы на меня смотреть без ущерба для твоего достоинства!
– Да ты вроде как сердишься? – В притворном изумлении Эренгерда вскинула брови.
– Вроде как да! – подтвердил Гельд. – Ты не пришла, и получилось, что я вроде как зря старался. Знаешь, как обидно! Я все это сделал для тебя! Мне самому вовсе не нужно сидеть так близко к конунгу.
– И очень зря! – с вызовом сказала Эренгерда.
Эти слова раздосадовали ее даже больше, чем упоминания о Далле. Никто, конечно, всерьез не упрекает мужчину в том, что он нравится женщинам. Но зачем он опять напоминает ей о низменности своего воспитания! Как будто нарочно хочет испортить ей радость встречи! Эренгерда знала, что это не так, и очень хотела вразумить его.
– Я надеялась, ты хотя бы теперь чему-то научился – продолжала она. – Мужчина должен желать чести ради чести, а не ради женщины! Мой брат ради чести отказывается от той, которую любит! Он любит Сольвейг, а женится на твоей Борглинде! Он молчит, но я-то знаю, что ему тяжело! Вот как должен поступать высокородный человек!
– Так я и не зову себя высокородным! – ответил Гельд, стараясь сдержать досаду. При чем тут вообще Асвальд? Кажется, они уже десять раз говорили об этом, зачем она начинает все сначала? – Я сделал все, что должен был, и не меньше, что сумел бы хоть сам Кон сын Ярла[121]! Даже конунг остался доволен! Чего же ты-то еще хочешь? Чтобы я переродился? Это не ко мне, это к Хеймдаллю! Двадцать пять лет я был вполне счастлив на своем месте. И если теперь я захотел взобраться на веточку повыше, то только для того, чтобы дотянуться до тебя. Понимаешь ты это или нет?
Гельд сильнее сжал ее локти и даже слегка тряхнул для убедительности. Его лицо теперь было таким суровым, что Эренгерда слегка испугалась.
– Да, да! – зашептала она, чтобы его успокоить. – Пусть для меня. Но теперь-то ты можешь занять веточку повыше... Ведь конунг подтвердил, что берет тебя в дружину?
Гельд кивнул.
– А ты уверена, что это нужно? – спросил он.
– Как? – Эренгерда удивленно раскрыла глаза. – Я? Это ты должен быть уверен! Ведь у тебя есть такая возможность! Ты можешь подняться гораздо выше, так как же этим не воспользоваться? Ты смел, неглуп, ты умеешь нравиться людям... – Она опустила глаза и ласково погладила круглую застежку его плаща, точно ее-то и хотела смягчить этими похвалами. – Тебя ждет такая честь, такое счастье...
– Мое счастье гораздо ближе, и конунг тут ни при чем, – шептал Гельд в ответ, ближе привлекая ее к себе и касаясь губами ее виска. Все разговоры о чести и славе сейчас казались совсем посторонними. – Скажи мне: ты любишь меня?
Эренгерда тревожно вздохнула, не зная, на что решиться. Сознание, что они говорят о разных вещах, мешало ей дать волю чувству, но и оттолкнуть Гельда не хватало сил: ей было слишком хорошо с ним. Пусть так... Иные родятся с сознанием чести и жаждой славы, а иные, может быть, приобретут их через другое, через любовь... Он потом все поймет. Как-нибудь уладится... Все ведь так или иначе улаживается когда-то..
– Пусти меня, – умоляюще шептала она, ласково поглаживая его плечи, будто пыталась этим смягчить расставание. – Вдруг кто-нибудь опять увидит... Я не хочу, чтобы ты убил кого-нибудь еще... – Она вдруг сообразила, что нынешние мгновения ничем не отличаются от тех, у Поминального Дракона. – И на другой раз может попасться Кари ярл. Пойдем отсюда.
Она хотела освободиться, но Гельд не пустил ее.
– Да, это не лучший выход – обниматься в укромных местах. Скажи мне, чтобы я знал, не зря ли возился с этим железом. Ты любишь меня?
– Да, да, – шепнула Эренгерда, торопясь покончить с этим.
Гельд глубоко вздохнул и прижал ее к груди. И она обняла его за шею, забыв, что хотела отойти. Он всегда знал, что так будет. Что все эти глупости кончатся и пройдут, потому что она любит его. Все остальное неважно. Вся эта дрянь, кровь Орма и железо Даллы исчезли позади и больше не имеют силы мешать их счастью.
– А Сольвейг никому не скажет, – шептала Эренгерда, больше не уворачиваясь от его поцелуев. – Она сама такая...
Ровно в полночь, через сутки, Стуре-Одд снова был возле Дымной горы. На этот раз он ничего с собой не взял, но был одет так тщательно и даже нарядно, точно собрался на пир к самому конунгу. Ведь тролль по нему одному будет судить о всем человеческом роде, а тролли более зорки и внимательны, чем у людей принято считать.
До полнолуния оставалось всего одна ночь, серебристо-белая луна сияла на небе почти целым блюдом, лишь чуть-чуть затененным с краю. Мокрый снег, кое-где лежавший в расселинах скал, отвечал рассеянным сиянием, как будто там, в углублениях, скапливался лунный свет. Высокие сосны, окружавшие Дымную гору, казались черно-серебряными, как искусная чеканка на драгоценном ларце. Между стволами бродил ветер; сосны склонялись головами друг к другу, провожали кузнеца уважительными взглядами, шептались.
