— Я и нашла его, — холодно ответила Ингитора. Образ Эгвальда смутно промелькнул в ее мыслях и исчез. Весь мир для нее сейчас замкнулся вокруг Торварда.
Торвард тоже подумал об Эгвальде. О том, что он милостью Ньёрда и Тора добрался до Эльвенэса и собирает войско на Бергвида. Чтобы спасти эту девушку, которая уже спасла себя сама.
— Если бы это зависело от меня… я бы этого не сделал, — повторил Торвард.
— Легко сказать!
Торвард помолчал. В его памяти возник Остров Колдунов, похожий на плывущее чудовище, выставившее блестящую черную спину из моря. Что толку в сожалениях? Все дороги вдруг показались ему оборванными. Здесь, на этой вересковой пустоши между осинником и первыми отрогами Рыжей Горы, мир начинался и кончался.
— Теперь, конечно, я не могу желать, чтобы ты и дальше шла со мной, — сказал Торвард. Душу его заполнило острое ощущение потери. — Ведь ты больше не захочешь мне помогать?
— Тебе я не стала бы помогать, — по-прежнему холодно сказала Ингитора. — Но сейчас речь идет не только о тебе.
Торвард посмотрел на нее с надеждой. Собственная месть не заслонила от ее глаз всего остального мира. «Это страшный человек! — вспомнились ему ее недавние слова о Бергвиде. — Он уже не человек, его сожрала его месть! Это страшно!» Ведь это она сказала. Если она находит месть страшной, то, может быть, еще не все потеряно…
— Что я могу сделать для тебя? — спросил Торвард. Он понимал, что так или иначе предлагать ей выкуп за смерть отца бесполезно, — она слишком горда, чтобы его взять. Но все же…
— Ты ничего не можешь для меня сделать! — четко выговорила Ингитора. — Даже Бальдр навсегда остался у Хель, однажды попав к ней. Моего отца мне не вернет ни один конунг, не вернут даже боги. И я хотела получить за него единственный выкуп — твою голову.
Она замолчала, ее лицо казалось застывшим. Торвард смотрел на нее, уже почти уяснив себе, что его Альва и есть Мстительный Скальд, но вместо гнева чувствовал только жалость к ней. Она была несчастна, и он был причиной ее несчастья. И сердце его переворачивалось, хотелось немедленно что-то сделать, чтобы она утешилась. Что угодно.
Торвард вдруг рванул с пояса свой нож, шагнул к Ингиторе, насильно всунул рукоять ножа в ее ладонь и упал на колени, откинув голову и подставив горло для удара.
— Бей! — коротко сказал он. — Тебе нужна моя голова — возьми ее.
Ингитора застыла как изваяние, с ножом в руке. Несколько мгновений она не могла пошевелиться, не могла даже вздохнуть от потрясения. Ей казалось, что нож в руке тянет ее в черную бездну ужаса. Ту самую бездну, которую она видела в глазах Бергвида.
Нож в ее руке задрожал и выпал на землю, с шорохом пропал в вереске. Ингитора вскинула руки к лицу, всхлипнула и вдруг разрыдалась. Все те чувства, желания и мысли о мести, столько месяцев копившиеся в ней, прорвались наружу в бурном потоке слез. Сердце ее терзала боль, как будто она ударила ножом в себя саму.
Торвард поднялся с колен, все еще чувствуя ожидание удара и сам не зная, ужас смерти или радость избавления принес бы ему этот удар. И больше прежнего ему было жаль Ингитору, которая так горько рыдала. Отчего? От горя по отцу, от сознания собственной слабости? Или от облегчения? Фенрир Волк в ее сердце был побежден. Никому и никогда она больше не напомнит Дагейду.
Торвард хотел ее обнять, но она яростно оттолкнула его, отвернулась, пряча от него лицо. Вся ее душа перевернулась — теперь она знала, что не отомстит никогда. Ей не суждено исполнить свой долг. За что боги так наказали ее?
Ингитора плакала, а Торвард стоял, беспомощно опустив руки и чувствуя себя таким бессильным перед ее горем, каким не был даже в сетях чар Дагейды.
Наконец Ингитора успокоилась, вытерла лицо, подобрала из вереска нож и сунула его в руки Торварду.
— Возьми, — отрывисто сказала она, и голос ее дрожал от недавнего плача. — Тебе самому еще пригодится. Я пойду с тобой.
В густой ночной темноте никто не разглядел бы крохотной пещерки под корнями старой ели. В этой пещерке лежала, свернувшись комочком, Дагейда, в своей серой накидке похожая на непонятное лесное животное. Жадный лежал возле нее, положив морду на вытянутые вперед лапы.
Дагейда лежала неподвижно, скованная ночным холодом. Даже отсюда, через длинную темную ночь, ей виделся маленький огненный глаз костра, зажженного людьми на склоне одного из отрогов позади нее. Возле костра сидели двое — мужчина и женщина. Они сидели напротив друг друга, изредка обмениваясь тихими словами. Пламя освещало их лица, замкнутые, полные внутреннего напряжения и скрытой боли. Дагейда не слышала их слов, но ей было тяжело, как будто вся гора, в склоне которой она устроилась, опиралась на ее плечи, хрупкие, как лягушиные косточки.
— Ах, Жадный! — тихо бормотала ведьма, и голос ее был похож на стон тягучей боли. — Ах как плохо!
Огромный волк тихо заскулил, как пес, подполз ближе к хозяйке, ткнулся ей в руку холодным носом, лизнул ее лицо.
— Они узнали друг друга! — бормотала ведьма. — Им нужно было возненавидеть друг друга и не ходить дальше! Они должны были, должны! Ведь он убил ее отца, и этого не исправят и сами боги! Она опозорила его своими стихами на весь Морской Путь, и это тоже не так-то легко стереть из человеческой памяти! Иное злобное слово живет дольше человеческого века! Он мог бы навсегда остаться в памяти людей Торвардом Проглотившим Стрелу! Они должны были возненавидеть друг друга! Должны! Почему же они идут дальше вместе?
Огромный волк вздохнул по-человечески, придвинулся к ведьме мохнатым боком. Откуда же мне знать, хозяйка? — мог бы он ответить. — Этих людей не поймешь. Они — странные создания. Они не так уж много знают об устройстве мира, но любопытство делает их очень сильными и неутомимыми. У них слишком беспокойный дух и слишком горячее сердце. Они умеют любить и ненавидеть с такой силой, какая не снится другим созданиям, пусть и живущим во много раз дольше. Может быть, потому люди и умирают раньше, что огонь собственных душ быстро сжигает их дотла. За какие-то жалкие шестьдесят — семьдесят зим, а большинство и еще того быстрее. Нам их не понять. Одно утешает — и им не понять нас.
Дагейда прижалась к теплому волчьему боку, зарыла холодные руки в густой мех и затихла.
Утром Торвард проснулся от легкого прикосновения к лицу, как ему показалось. Он открыл глаза. С неба светил серый рассвет. Ингитора сидела рядом и молча смотрела ему в лицо. Руки ее были зябко сжаты на груди под плащом.
— Что ты смотришь на меня? — спросил Торвард, не шевельнувшись, и Ингитора тихо вздрогнула от неожиданности. — Может быть, думаешь, не отрезать ли все-таки мне голову?
— Мне три человека обещали подарить твою голову, — с усталым безразличием отозвалась Ингитора. — Но я больше не хочу ее получить. Лучше пусть она остается там, где есть. Теперь, я знаю, отдельно от тела она меня вовсе не порадует.
Торвард поднялся и сел. В голосе Ингиторы звучала такая безнадежная грусть, словно она лишилась последнего средства утешиться когда-нибудь. Лицо ее погасло, было бледно, под глазами темнели тени.
— Если бы я мог дать что-нибудь тебе взамен… — нерешительно начал Торвард. Он сам не знал, что можно ей предложить, но готов был на все, чего бы она ни попросила. Только бы она попросила хоть что-нибудь!
— Я от тебя ничего не возьму! — грустно ответила Ингитора, и за грустью ее была твердая убежденность, что она поступает как должно.
— Я ведь отпустил Эгвальда ярла и всех его людей. Я ничего не взял у них и ничего не потребую больше. Он… Ты ведь любишь его? — вдруг спросил Торвард, и для этого вопроса ему понадобилось все его мужество. И ответа ее он ждал с таким страхом, какого не испытывал давно. Если вообще когда-нибудь испытывал.
