ли не вслух при всей гриднице обвиняет меня, что я отдалась фьяллю. Добрые дисы! Мне уже жаль, что это не так! Если бы я знала, что все так обернется…
— …то Хродмар, сын Кари, был бы утешен в своем новом безобразии так, как ему самому бы хотелось! — насмешливо окончил за нее Оддбранд.
Ингвильда вздохнула. Еще полгода назад ей не пришло бы в голову, что она, гордая дочь хёвдинга, счастливая и «славная разумом добрым»[39] будет сама себе желать бесчестья и сожалеть, что оно не случилось! Но судьба сыграла с ней странную шутку: ее мечтал взять в жены молодой конунг, а она всем существом стремилась к человеку, чье лицо было страшно изуродовано следами болезни и который к тому же был ближайшим другом Торбранда, конунга фьяллей. Но что поделать, если даже сейчас, после полугода разлуки образ Хродмара с яркими голубыми глазами, блестящими с покрытого глубокими красными рубцами, почти бесформенного лица, казался ей прекраснее всех на свете. Острая тоска по нему, уже ставшая привычной, но от этого не менее мучительная, снова разлилась в душе, и Ингвильда брела по мокрому снегу над берегом, не видя ничего вокруг. Ах, как беспечна, как расточительна она была в тот месяц, который Хродмар со своим кораблем поневоле, одолеваемый смертельной болезнью, провел в гостях у ее отца! Теперь Ингвильде казалось, что тогда она не ценила своего счастья, потратила время даром, не радовалась каждому мгновению, проведенному рядом с Хродмаром так, как должна была. В такие часы, как сейчас, ей казалось, что еще немного, еще одно горькое и мучительное усилие — и душа покинет тело и полетит к нему, туда, где он есть…
— И напрасно ты думаешь, что Вильмунд конунг способен на такой тонкий ход рассуждений, как ты сама. — Оддбранд тем временем вернулся к тому, с чего начал. — Он не подумает, что ты хочешь его уязвить, и не обрадуется. Он на самом деле уязвится. Не стоит судить людей по себе. Опасно недооценить противника, но переоценивать него… неумно. Это значит доставлять себе лишний труд. А тебе не стоит зтого делать. Видишь ли, любая сила приносит достойные плоды только тогда, когда она направлена в нужную сторону.
— Для этого все же надо иметь, что направить! — огрызнулась Ингвильда, глянув в сторону шатра. Ее досада предназначалась вовсе не Оддбранду, а Вильмунду конунгу, который стоя возле своего коня и обиженно не смотрел в ее сторону.
— Сила может быть и маленькой. — Оддбранд пожал плечами. — Главное — знать, к чему и как ее приложить. Как говорится, много маленьких ручьев делают большую реку.
На другое утро после приезда с Каменного мыса Вильмунд конунг поднялся поздно. Покой уже был пуст, все мужчины, спавшие здесь, давно встали и разошлись — со двора слышались приглушенные толстыми бревенчатыми стенами обрывки криков, возгласов, взлетавших и опадавших, как волна. Наверное, борются или в мяч играют. Молено бы пойти присоединиться… Но, честно говоря, Вильмунду конунгу вообще не хотелось вставать. Собственно, зачем? Слоняться без дела по усадьбе, ловить вопросительные взгляды, видеть в них одно: когда же? Когда? Вильмунд конунг и сам хотел бы знать — когда? Когда Фрейвид Огниво, его суровый, властный и непреклонный воспитатель, перед которым Вильмунд до сих пор робел как мальчишка, соблаговолит выполнить свои обещания и приведет войско, с которым не стыдно выйти навстречу проклятому Торбранду Троллю, которого фьялли называют своим конунгом? Но любая мысль о фьяллях была мучительна, поскольку приводила на ум Ингвильду и Хродмара, сына Кари. Чтоб тролли взяли их обоих!
Натягивая на ногу сапог, Вильмунд хмурился и кусал губы, как будто это простое действие причиняло ему страдания. На самом деле во всем виновата она, Ингвильда! Ни полчища фьяллей на Квиттинском Севере, ни страх перед возвращением отца, ни досада на Фрейвида Огниво на терзали Вильмуида конунга так, как измена Ингвильды. Это казалось ему изменой: ведь раньше, пока он жил в усадьбе Фрейвида, они с Ингвильдой были так дружны и не ссорились, и она улыбалась ему а не кому-то другому. А потом появился этот фьялль со своей «гнилой смертью» — почему он от нее не подох?! И Ингвильда забыла все прежнее, точно рябой тролль околдовал ее. Даже в день их обручения с Впльмундом она говорила, что не полюбит его. Даже сейчас…
К счастью, Вильмунд плохо помнил, что было ими обоими сказано на том пиру в усадьбе Каменный Мыс. Он был тогда слишком пьян, чтобы помнить слова, но у него осталось общее впечатление чего-то досадного, постыдного, и углубляться в воспоминания не хотелось, как не хочется мешать руками болотную муть. Но изменница Ингвильда, желанная и ненавистная, казалась ему причиной всех прошлых и будущих несчастий. Люби она его, он сейчас выходил бы из спального покоя совсем в другом настроении.
За дверью Вильмунд конунг сразу наткнулся на рабыню, нянчившую маленького Бергвила, сына кюны Даллы,
— Приветствую тебя, конунг! — Рабыня поклонилась, и Вильмунд приостановился. Фрегна, круглолицая и веснушчатая женщина средних лет, была доверенной служанкой кюны Даллы и обычно приходила с вестями от нее. — Кюна прислала меня сказать, что ей бы хотелось поговорить с тобой, — продолжала рабыня. — Она была бы рада, если бы ты пришел к ней прямо сейчас.
Молча кивнув, Вильмунд конунг вслед за рабыней направился к девичьей. Мачеха уже ждала его, сидя на краю пышно убранной лежанки и держа на руках маленького Бергвида. При виде Вильмунда ее миловидное лицо озарилось ласковой улыбкой, и Вильмунд не удержался от улыбки в ответ. Мачеха была старше его всего на четыре года, и ее красота, ее ласковое обращение заметно утешали его в потере Ингвильды. Чем суровее обходилась с ним невеста, тем приветливее делалась мачеха, и Вильмунд был ей благодарен за это.
— Садись-ка рядом со мной, конунг! — сердечно сказала Далла, передавая ребенка Фрегне.
Ни в чьих других устах слово «конунг» не доставляло Вильмунду такого удовольствия. Сев рядом, он взял руку Даллы и крепко сжал. Нет, жизнь может быть совсем не плохой, когда где-то рядом есть такая приветливая женщина, такая нарядная и красивая в зеленом платье с отделкой из полос синего шелка, с золотыми цепями на груди и золотыми браслетами на обеих руках. Вильмунд подвинулся к ней поближе, и Далла бросила на него многозначительный взгляд, ласковый к чуть смущенный одновременно. Свободной рукой она разглаживала на коленях передник из тонкого говорлинского льна, вышитый крупными стежками синей шерсти и безупречно чистый, носимый только ради обычая[40] . Так и казалось, что она хочет броситься ему на шею, но стесняется рабынь, сидящих поодаль за прялками. Рядом с этой маленькой женщиной Вильмунд чувствовал себя настоящим конунгом. И притом она так добра, так деятельно и внимательно заботится о его пользе, дает такие умные советы! Вильмунд потянулся обнять ее сзади, но она сбросила взгляд на женщин за прялками и оттолкнула его руку.
— Послушай-ка, что я хотела тебе сказать, — торопливо, словно боясь отвлечься и забыть, начала кюна Далла. — Конечно, ты правильно поступил, что поручил этому Брендольву с восточного берега выводить такого хорошего коня и тем дал ему возможность стать победителем. Но я боюсь что он не очень хорошо тебя отблагодарил.
— Что такое? — Вильмунд нахмурился. Сама Далла посоветовала ему дать коня Брендольву, и он был очень доволен исходом дела, которое и прославило его, как владельца коня, и позволило оказать честь будущему родичу Хельги хёвдинга.
— Ты ведь заметил, что на обратном пути он беседовал с Ингвильдой? — с намеком глянув ему в глаза, произнесла Далла.
Вильмунд опустил взгляд. Он не любил говорить об Ингвильде даже с Даллой. И именно потому, что кюна Далла знала все неприятные для Вильмунда особенности отношений с невестой.
— Конечно, ты видел! — без прежней мягкости, настойчиво продолжала Далла. — Этого не видел разве что слепой! Все видели, как она приветливо говорила с ним, чтобы побольше уязвить тебя! На глазах у всех людей! Она ни перед чем не остановится, чтобы тебя опозорить! И все видели, как она подарила ему кольцо. Я не слышала, о чем у них шла речь, но боюсь, что эта дружба плохо кончится!
— Но что там может быть? — не поднимая глаз, хмуро ответил Вильмунд. — Она же вслух говорит, что любит рябого тролля. Не может же она полюбить еще и этого… Правда, он тоже рябой, хотя до того ему далеко.
— Зато он может полюбить ее! — горячо воскликнула кюна Далла. Так говорят: «Но ведь дом может загореться!» — О, я-то видела, какими глазами он на нее смотрел! И тогда, на пиру, когда она хотела подать ему рог, и потом на дороге, и еще раньше, здесь, в усадьбе! Он просто ел ее глазами! Того гляди, он передумает жениться на дочке Хельги хёвдинга.
