Глава четырнадцатая.
ЗАБЫТАЯ ЛОВУШКА ДЛЯ Ч.-Д.-Т.
Час разлуки неуклонно близился. Всего одна ночь и жалкий огрызок дня оставались до момента, когда весь их курс разлетится. Словно разогнавшийся поезд подходил к разрушенному мосту и поздно было спрыгивать.
Таня усилием воли сохраняла хорошее настроение. Она сказала себе, что не станет волноваться раньше времени. Переживать имеет смысл, когда забота одна. Когда же забот вагон, ты просто однажды понимаешь, что едешь по ухабистой дороге, концу которой не предвидится, и расслабляешься.
Ягун, прозорливый как всякий телепат, разделял это мнение.
— Спокуха, Танька! Если впереди куча хлопот, это отличный повод, чтобы остановиться и чуток порадоваться. Жизнь полна сюрпризов. Никогда не знаешь, что обломится от облома. Иногда и чего-то хорошее.
Таня и Ванька не разлучались ни на минуту. Все было как будто отлично. Однако между «отлично» и «как будто отлично» семь суток езды на верблюде. У Тани, которая любила во всем сомневаться, создавалось впечатление, что Ванька напряжен. И она тоже была напряжена. Оба шли словно по минному полю, изо всей силы делая вид, что они на приятной прогулке.
— Странная ты, Танюха! Не понимаю я тебя! — сказал, заметив это, Ягун.
— И молодец! Не понимай дальше! — сказала Таня недовольно.
— Не груби! Помнишь, как Ритку Шито-Крыто пересадили к нам за стол на втором курсе?
— Ну помню, а что?
— А как она ела, помнишь?
— Нет.
— Она каждый кусочек по пять минут рассматривала, на вилке крутила и словно сомневалась: есть или не есть. Меня, помню, злило, что она так ковыряется. Чего ковыряться? Не отравлено же, — сказал Ягун.
— Да, она забавно ела… Ну а причем тут я? — не поняла Таня.
— Вот и у тебя с чувствами то же самое. Есть не ешь, а только ковыряешься. Окружающих это раздражает.
— Окружающие перетопчутся. Жизнь моя, и чувства тоже мои. А если Ритка не хотела лопать что попало, то честь ей за это и хвала, — сказала Таня, закрывая тему.
В глубине души она, однако, ощущала, что Ягун прав. Излишние сомнения — ее бич. Самой ей никогда ни на что не решиться. Эх, если бы Ванька был порешительнее! А то слишком уж он церемонится с ее внутренними колебаниями, вскармливая простой каприз в переводя его в статус дурной привычки.
Бейбарсов очнулся спустя сутки после той роковой ночи. О самом проклятии он почти ничего не помнил. Говорил, что незаметно крался за Зербаганом по лабиринтам Башни Привидений и вдруг увидел, что навстречу ему быстро катится огненный шар. Он выставил трость, попытался отразить его и… всё, темнота. Больше и сказать нечего.
— Твоей бамбуковой тросточки больше нет. Но если хочешь, я отдам тебе бамбуковую палку Готфрида… Подарок бабаев. Она ему не особо нужна, — предложила ему Великая Зуби.
Бейбарсов отказался. Если он от чего-то и страдал, то не от отсутствия трости. Таня ощущала его напряженное внимание. Он не подходил к ней, но его огненный взгляд преследовал ее повсюду. Зализина не отходила от Глеба ни на шаг. Назойливая как тень, она маячила между ними, пресекая возможность даже случайного разговора. И, хотя Лизон как всегда была невыносима, Таня мысленно благодарила ее. Зализина была ее страховкой, что Бейбарсов не заговорит с ней. Если бы он еще и не смотрел! Его взгляд был почти физически ощутим. Он жег, как солнце жжет обгоревшую кожу.
Тане было неуютно и тревожно. На вопросы Ваньки она отвечала невпопад.
После обеда в Зале Двух Стихий к Тане подошла Гробыня и, взяв ее за локоть, отбуксировала в угол, поближе к атлантам. При атлантах можно было говорить о чем угодно. Во-первых, они жуткие тормоза, а, во-вторых, ничего, кроме подъема тяжестей их не интересует.
— Знаешь, Гроттерша, что сказала мне Меди? Точнее, она говорила это Зубодерихе, но Гробынюшка же маленький пушистый зайчик! У нее ушки на макушке. Сказать? — спросила Склепова.
— Скажи.
— Она сказала, что заклинание
— Ну…
— Ничего ты не понимаешь! Представь: у тебя на покрывале дырка от сигареты, а ты поверх дырки прожгла покрывало утюгом, и дырка исчезла. Хороший образ?
— Высокохудожественный. Тебя в писатели бы, Склепова!
Гробыня благосклонно кивнула.
— Я подумаю… — пообещала она. — Так вот: проклятье Зербагана ослабило или даже уничтожило магию локона. И теперь…
Гробыня не договорила. Рядом выросла Зализина.
— Не смейте говорить о Глебе! Я знаю, вы говорите о нем! — прошипела она.
Гробыня поморщилась.
— Лизон, очнись! Какой Глеб? Иди, родная, попей компотику!
Зализина посмотрела на Таню взглядом, способным воспламенить бумагу, и удалилась. Склепова фыркнула.
— Кошмарное чувство — ревность! Вот я, например, своего Глома ни к кому не ревную. Он у меня верный, как собачка Бобик!.. Гуня, где ты там? А ну быстро поставил пиво!.. Лакает и лакает — уже пятая бутылка за обед!.. Все, Гроттерша, пока! Я пошла вправлять ему мозги! Ненавижу, когда у него в животе булькает!
Склепова ушла. Больше к разговору о Глебе она не возвращалась. Впрочем, Таня и так услышала гораздо больше, чем хотела.
Вечером был драконбольный матч. Прежняя сборная Тибидохса против новой команды. Матч дружеский, по сути тренировочный. Однако Соловей О.Разбойник предавал ему колоссальное значение. Это была первая обкатка новой команды в матче с серьезным противником.
Всякий раз, разворачиваясь у купола, Таня видела, как маленький тренер смотрит на них с трибун единственным глазом и, порой забываясь, грызет указательный палец правой руки. Жест смешной, почти детский, но опасный тем, что всякую секунду он мог перейти в оглушающий свист.
Воротами новой команды был Гоярын, воротами же сборной — один ей его сыновей. Мощи отца ему явно не хватало, зато двигался он гораздо стремительнее.
Сборная Тибидохса, давно не тренировавшаяся вместе, играла не блестяще. Где-то даже расслабленно. Демьян Горьянов чаще пытался протаранить Ягуна, чем гонялся за мячами. Ягунчик, соскучившийся без комментаторства, больше болтал, чем играл. Семь-Пень-Дыр случайно поймал сразу два мяча — одурительный и пламягасительный, однако атаковать дракона не спешил. Пас тоже никому не отдавал, а только носился на пылесосе, охраняя мячики. Это дало Ягуну повод предположить, что Пень ищет, кому бы загнать мячики подороже и объявил аукцион открытым.
Таня тоже играла далеко не так блестяще, как могла бы. Ее останавливало, что другая команда состояла из детей, многим из которых не было и пятнадцати. Она старалась дать им шанс и великодушно уступала.
Магия мячей была ослаблена — берегли драконов. Семь-Пень-Дыр, забывший об этом, едва не сварился заживо, когда Гоярын, в пасть которого от только что забросил пламягасительный мяч, вдруг обдал его струей пламени. А Семь-Пень-Дыр только и пытался, что по давней привычке исполнить перед носом обезвреженного дракона победный танец на пылесосе!
