арках. Они медленно продвигались вперед, оглядывая окружающее пространство и пытаясь обнаружить источник звука.
— Я думаю, сюда, — сказал Дженнингс, указывая в сторону длинного коридора. — Посмотри, какая грязь.
Впереди виднелась коричневая тропинка. Люди, ходившие здесь многие столетия подряд, ногами протерли в камне ложбинку, и во время ливней сюда стекала вода. Тропинка вела к огромной каменной ротонде с закрытой деревянной дверью. Они подошли поближе, и пение стало громче. Приоткрыв дверь, Торн и Дженнингс с благоговением уставились на происходящее внутри ротонды. Казалось, они неожиданно перенеслись в средневековье, так сильно ощущалось присутствие Бога и духовной святости. Они увидели просторный древний зал. Каменные ступени вели к алтарю, на котором возвышался деревянный крест с фигурой распятого Христа, высеченной из камня. Сама ротонда была сложена из каменных блоков, украшенных виноградными лозами и сходившихся в центре купола. Теперь с вершины купола пробивался солнечный свет и освещал фигуру Христа.
— Священное место, — прошептал Дженнингс.
Торн кивнул и продолжал осматривать помещение. Взгляд его упал на группу монахов в капюшонах, стоящих на коленях и произносящих молитву. Пение их было очень эмоциональным, оно то затихало, то усиливалось. Дженнингс достал экспонометр и в полутьме попытался разобрать его показания.
— Убери, — прошептал Торн.
— Надо было захватить вспышку.
— Я сказал, убери это.
Дженнингс взглянул на Торна с удивлением, но повиновался. Торн выглядел чрезвычайно расстроенным, — у него дрожали колени, будто тело приказывало опуститься на них и принять участие в молитве.
— С тобой все в порядке? — шепнул Дженнингс.
— … Я католик, — тихо ответил Торн.
Вдруг взгляд его застыл, уставившись куда-то в темноту. Дженнингс увидел инвалидное кресло- коляску и сидящего в нем неуклюжего человека. В отличие от остальных, стоящих на коленях с опущенными головами, этот в коляске сидел прямо, голова его словно окаменела, руки были выгнуты, как у парализованного.
— Это он? — шепнул Дженнингс.
Торн кивнул, глаза его широко раскрылись, как от дурного предчувствия. Они подошли ближе, и Дженнингс поморщился, когда увидел лицо инвалида. Половина его была как будто расплавлена, мутные глаза слепо смотрели вверх. Вместо правой руки из широкого рукава торчала изуродованная культя.
— Мы не знаем, может ли он видеть и слышать, — сказал монах, стоящий рядом со Спиллетто во внутреннем дворике монастыря. — После пожара он не произнес ни слова.
Они находились в заросшем саду, который был завален осколками статуй. После окончания службы монах вывез коляску Спиллетто из ротонды, и оба путешественника последовали за ними.
— Братья за ним ухаживают, — продолжал монах, — и мы будем молиться за его выздоровление, когда кончится епитимья.
— Епитимья? — спросил Торн.
Монах кивнул.
— 'Горе пастуху, который покидает своих овец. Пускай же правая рука его иссохнет, а правый глаз его ослепнет'.
— Он согрешил? — спросил Торн.
— Да.
— Можно спросить, как именно?
— Он покинул Христа.
Торн и Дженнингс удивленно переглянулись.
— Откуда вам известно, что он покинул Христа? — спросил Торн у монаха.
— Исповедь.
— Но он не разговаривает.
— Это была письменная исповедь. Он может шевелить левой рукой.
— И что это было за признание? — не отступал Торн.
— Можно мне узнать причину ваших расспросов?
— Это жизненно важно, — искренне признался Торн. — Я умоляю вас о помощи. На карту поставлена жизнь.
Монах внимательно посмотрел на Торна и кивнул.
— Пойдемте со мной.
Келья Спиллетто была совсем пуста: только соломенный матрас и каменный стол. От вчерашнего ливня на полу осталась лужа воды. Торн заметил, что и матрас был влажным. Неужели, подумал он, все они терпят подобные лишения, или же это было частью епитимьи Спиллетто?
— Рисунок на столе, — сказал монах, когда они прошли внутрь. — Он нарисовал его углем.
Коляска скрипела, передвигаясь по неровным камням. Они окружили небольшой столик, рассматривая-странный символ, начертанный священником.
— Он сделал это, когда впервые оказался здесь, — продолжал монах, — мы оставили уголек на столе, но больше он ничего не рисовал.
На столе была коряво нацарапана неуклюжая фигурка. Она была согнута и искажена, голова обведена кругом. Внимание Дженнингса сразу же привлекли три цифры, начертанные над головой согнувшейся фигуры. Это были шестерки. Их было три. Как отметка на ноге Тассоне.
— Видите эту линию над головой? — сказал монах. — Она означает капюшон монаха.
— Это автопортрет? — спросил Дженнингс.
— Мы так считаем.
— А что это за шестерки?
— Шесть — это знак дьявола, — ответил монах. — Семь — идеальное число, число Христа. А шесть — число Сатаны.
— А почему их три? — спросил Дженнингс.
— Мы считаем, что это означает дьявольскую Троицу. Дьявол, Антихрист и Лжепророк.
— Отец, Сын и Святой дух, — заметил Торн.
Монах кивнул.
— Для всего святого есть свое нечистое. В этом сущность искушения.
— Но почему вы считаете, что это исповедь? — спросил Дженнингс.
— Вы назвали рисунок автопортретом или что-то в этом роде. Он символически окружен Троицей ада.
— Но ведь вы не знаете конкретно, что он хотел рассказать?
— Детали не так важны, — сказал монах. — Самое главное, что он раскаивается.
Дженнингс и Торн пристально взглянули друг на друга. Торном овладело отчаяние.
— Можно мне поговорить с ним? — спросил он.
— Это вам не поможет.
Торн посмотрел на Спиллетто и содрогнулся при виде его застывшего, обезображенного лица.
— Отец Спиллетто, — твердо сказал он. — Меня зовут Торн.
Священник смотрел вверх. Он не шевелился и не слышал Джереми.
— Бесполезно, — сказал монах.
Но остановить Торна было уже невозможно.
— Отец Спиллетто, — повторил Торн. — Помните того РЕБЕНКА? Я хочу знать, откуда он.
— Я прошу вас, сеньор, — предупредительно произнес монах.
— Вы сознались ИМ, — закричал Торн, — теперь сознайтесь МНЕ! Я хочу знать, откуда тот ребенок!
— Мне придется попросить вас…
Монах хотел взяться за кресло Спиллетто, но Дженнингс преградил ему путь.
