менее признали они в нем своего правителя, поэтому он уехал. И мы всегда знали, что его потомки вернутся, чтобы принять власть над этой страной и над нами как своими вассалами; и имея в виду направление, откуда, по вашим словам, вы прибыли, то есть сторону, где восходит солнце, и то, что вы рассказываете о своем великом господине или короле, который послал вас сюда, мы верим, и знаем наверняка, что он наш законный господин, особенно потому, что он, как вы говорите, уже много дней назад знал о нас. Следовательно, вы можете быть уверены, что мы будем повиноваться вам и считать вас представителями этого великого властителя, о котором вы рассказываете, что здесь у вас не будет недостатка в покорности, что по всей стране вы можете отдавать какие вам угодно приказания, потому что вам будут повиноваться и признавать, что все, что у нас есть, находится в вашем распоряжении».
Две приветственные речи Моктесумы имеют огромное значение. Они похожи, за исключением того, что в индейском варианте речи Моктесума облекает самого Кортеса в мантию Кецалькоатля. На самом же деле не имеет значения, Кортес ли это, или император Карл; суть в том, что, по крайней мере публично, Моктесума готов считать вторжение испанцев божественным вмешательством. Это означает, что его отношение к Кортесу — государственная политика.
Очень легко сейчас обвинять Моктесуму в малодушии и просто в трусости; такой подход означал бы непонимание того ужасающего бедствия, с которым столкнулся король мешиков. Как разумный правитель, он умел видеть дальше своих советников. Он понимал, что это не случайный, единичный отряд, что его народу угрожает сила, которую невозможно окончательно отразить. Поначалу он надеялся откупиться. Они жаждали золота, которое индейцы ценили только как материал, способный превратиться в замысловатую красоту драгоценностей. Когда же сделать этого не удалось, он попытался их запугать; в качестве последнего средства он, хотя и был против, согласился даже на внезапное нападение в Чолуле. Он даже предложил сделаться вассалом их императора. Фактически он перепробовал все дипломатические уловки, чтобы не допустить испанцев в Мехико. Когда же ни одна из них не помогла, он прибег к мифу о Кецалькоатле, примирившись, таким образом, с неизбежным.
Неизвестно, верил ли на самом деле Моктесума в древний миф или только использовал его как средство сохранить лицо, ведя в то же время свой народ единственно разумным, по его мнению, курсом. Инстинктивно и по религиозному воспитанию он был фаталистом. Принимая Кортеса как посланника Кецалькоатля, он избавлялся от необходимости оказывать ему сопротивление; и этот самообман поддерживался его внутренней логикой, предупреждавшей короля, что в сопротивлении нет будущего для его народа. Явление Кортеса, подобно извержению вулкана и другим могучим силам, угрожавшим миру мешиков и служившим основанием для их религиозных верований, должно быть, представлялось Моктесуме проявлением вселенского ритма. Фатализм предписывал ему верить, что приход испанцев является естественным продолжением мифологической истории его народа.
Можно допустить и еще одну причину, которая, по крайней мере теоретически, могла оказаться для него еще более важной. Поклонявшиеся Кецалькоатлю считали его богом познания. Моктесума был верховным жрецом архаичной, по существу языческой, религии. Возможно ли, что он, как все глубоко религиозные люди, искал для себя верховное божество? Не мог ли он увидеть в смиренных лицах этих суровых солдат, преклоняющих колени перед крестом и изображениями Богоматери с Младенцем, более высокую форму религии, чем поклонение сонму идолов, питающихся кровью сердец бесчисленных жертв? Мышление Моктесумы навсегда останется волнующей загадкой, мотивы его действий навсегда останутся сокрытыми от нас за индейской невозмутимостью и полным внутренним одиночеством этого всемогущего правителя. Только одно можно сказать наверняка: он распознал в Кортесе качества великого вождя и решил, что может обращаться с ним как с равным. Уступая мало-помалу всем требованиям Кортеса, Моктесума надеялся купить для своего народа безопасное будущее. Его оптимизм жалок, но он очень похож на оптимизм многих других лидеров, чьи страны оказались захвачены внезапным водоворотом событий.
«Я очень хорошо знаю, — продолжал Моктесума, — что люди Семпоалы и Тлашкалы наговорили тебе обо мне множество злых вещей. Не верь ничему, кроме того, что увидишь собственными глазами…» И он подчеркнул, что люди лгали, когда рассказывали, что стены его домов сделаны из золота и что он воображает себя богом. «Дома, которые ты видел, сделаны из штукатурки, камня и земли» — И далее Кортес рассказывает: «Он поднял свои одеяния, показывая мне свое тело, и сказал: „Посмотри на меня, и ты увидишь, что я состою из плоти и костей, так же как ты и все прочие, и что я смертен и осязаем“. Затем, коснувшись своих рук и тела ладонями: „Посмотри, как они лгали тебе! В самом деле правда, что у меня есть кое-какие вещи из золота, оставшиеся мне от предков. Все, чем я владею, ты можешь получить, когда захочешь!“
Очевидно, что это речь человека, принимающего Кортеса в качестве представителя более могущественного властителя, декларация доброй воли и просьба о сдержанности и понимании. И наконец заверение в мирных намерениях: «Здесь ты получишь все необходимое тебе и твоим людям и не будешь испытывать неудобств, ибо ты находишься в собственном доме и стране».
Даже если Кортес знал о Кецалькоатле и догадывался о смятении, овладевшем сознанием Моктесумы, он не мог считать такую полную и абсолютную покорность подлинной. Фраза «это твой дом» до сих пор, как и в те времена, в Испании служит приветствием гостеприимного хозяина. Кортес, должно быть, в этот момент чувствовал необходимость максимальной осторожности и сам находился в состоянии чрезвычайного нервного напряжения. Наконец он добрался до сердца цитадели мешиков, и единственной гарантией удержания города в своих руках могла быть сила испанской армии. Как только Моктесума покинул лагерь, Кортес занялся размещением артиллерии и организацией обороны жилищ. Он наставлял своих солдат помнить Чолулу и быть наблюдательными, бдительными и всегда готовыми к сражению.
Во втором письме императору Кортес не высказывает своих чувств, надежд и планов. Он пишет: «Так провел я шесть дней, хорошо снабжаемый всем необходимым и посещаемый многими властителями». Гомара и Берналь Диас сообщают не больше. И все же происходивший в эти несколько дней дипломатический процесс должен был определить направление будущих событий. Кортес ежедневно встречался с Моктесумой и сумел силой своей личности и поведением укрепить то доминирующее влияние, которое приобрел на короля мешиков еще на расстоянии. Кроме того, ему и его людям необходимо было увидеть и попытаться понять очень многое, по существу новый для себя образ жизни.
Поскольку разместили испанцев во дворце, выходившем тыльной частью к большому теокали Уицилопочтли, и наиважнейшие события в жизни мешиков происходили непосредственно возле них, испанские солдаты как бы занимали в этом театре жизни привилегированные места. Тем не менее они постоянно ходили вооруженными. Многое говорит о воспитанной в них командиром дисциплине тот факт, что не существует записей о каком-либо серьезном инциденте между испанскими солдатами и обитателями города, состоящего из более чем шестидесяти тысяч домов. Близость Большого храма и храма Тескатлипоки служила постоянным предупреждением. Описание самих идолов, лучше всего данное Тапиа, поражает воображение:
«Наверху были две комнаты высотой больше полутора пик, и там стоял главный бог всей этой земли. Он был изготовлен из всевозможных семян, смолотых и замешенных на крови девственных юношей и девушек. Их они убивали, вскрывая грудь и вынимая сердце, и оттуда брали кровь и замешивали на ней семена в массу толще человека и такую же высокую. Во время праздников они украшали эту фигуру такими же золотыми украшениями, какие надевали сами, одеваясь для великих праздников. Они оборачивали фигуру в очень тонкие покрывала, делая из нее тюк, затем с большим количеством церемоний готовили напиток и помещали его вместе с этой фигурой в комнату на вершине башни. Говорят, они также дают отведать этого напитка тому, кого избирают капитан-генералом, когда случается война или что-нибудь очень важное. Они помещают эти вещи между внешней стеной башни и еще одной, внутренней, стеной, не оставляя промежутков, так, чтобы казалось, что там ничего нет.
Снаружи пустотелой стены стояло два идола на больших каменных основаниях высотой в одну меру. Идолы эти были высотой почти в три меры, а обхватом с быка. Они были из полированного гранита, покрытого перламутром, то есть раковинами, в которых растут жемчужины. Поверх этого использовали клей в форме пасты, чтобы покрыть золотыми узорами и фигурками людей, змей, птиц и другими фигурками, выполненными из больших и малых кусочков бирюзы, изумрудов [жадеита] и аметистов, так что весь перламутр оказывался покрыт, кроме маленьких участков, которые оставлялись для того, чтобы создать узор из камней. На этих идолах были надеты толстые золотые змеи, а вместо ожерелий — десять или двенадцать
