— иду!»
Я представлял себе, что случилось, потому что не хуже Северина изучил эту ванную комнату, и саму ванну, и душевую. Я знал свое любовное гнездышко. Раздвижная стеклянная дверь упала на край ванны. Много ночей мы с Эдит аккуратно открывали и закрывали ее. Старое тяжелое стекло, болтающееся в осевшей проржавевшей раме, в желобке, скользком от обмылков и кусочков губки от детских игрушек. Дважды стекло вылетало из желобка, мы с Эдит хватали его и, не дав упасть, устанавливали на место. Я говорил Эдит: «Пусть лучше Северин хорошенько его укрепит. Мы можем пораниться». И каждый раз Северин говорил, чтобы она занялась этим. «Вызови мастера», — заявлял он глупейшим тоном.
Я всегда знал, что, если дверь упадет на Эдит или на меня, Северин будет рад, что я получу хоть какое-то увечье. И если он хотел, чтобы кое-что стеклом было отрезано, то я прекрасно знаю, что именно.
— Иду! — бессмысленно кричал Северин.
Я представлял, что там будет кровь, но к такому количеству оказался не готов. В ванной все было как после нападения гангстеров. Дверь упала в ванну и разбилась прямо над голенькими девочками, стекло вывалилось из рамы и разметалось на куски и острые осколки. Когда Северин, подбежав, сунул руки в ванну, под его ногами захрустело стекло. Вода покраснела от крови, трудно было определить, у кого и где порезы. Из крана все еще лилась вода, и ванна представляла собой бурное море, в котором плавали осколки и истекающие кровью дети. Северин вытащил Дорабеллу и передал мне; она дрожала, была в сознании, но больше не кричала; она нервно осматривала свое тело в поисках ран. Я включил душ, облился вместе с нею и тогда увидел самые глубокие порезы. В поисках повреждений Северин сунул под струю прелестную головку Фьордилиджи, дочь завывала и извивалась в его руках. У обеих девочек было множество ран и ссадин на руках и плечах. У Дорабеллы я обнаружил один очень глубокий порез над ухом, прикрытый влажными волосами, длиной с мой палец, но недоходящий до кости. Рана обильно кровоточила, однако артерия не была задета. Северин сделал из полотенца крепкий жгут и завязал его у Фьордилиджи над коленом. Кусок стекла, похожий на острие стамески, торчал из коленной чашечки Фьордилиджи. Кровь сильно текла, но не била фонтаном. Обе девочки, похоже, были в шоке, и им предстояла утомительная и кровавая процедура извлечения осколков в больнице. Это будет долго и больно, и останутся шрамы, но все кончится хорошо.
Я понимал: Северин больше всего боялся, чтобы одна или другая или обе не умерли прямо у него на руках от потери крови, чтобы они не истекли кровью и не утонули, пока он бежал к ним.
— С ними все в порядке! — крикнул я вниз, где Утч поддерживала Эдит, замершую в ожидании известий. — Я позвоню в больницу и скажу, что вы едете.
Северин взял у меня из рук Дорабеллу и понес обеих голеньких девочек вниз к Эдит; бледная и трясущаяся, она осмотрела каждую рану на тельце своих дочек с болью и ужасом, как будто раны эти были ее собственные.
— Вы ужинайте, будьте как дома, — рассеянно сказала Эдит, хотя ей, конечно, было все равно, она думала только о детях.
Внезапно Северин выпалил:
— Это могло случиться с вами.
Он, конечно же, имел в виду ее и меня, он хотел сказать —
Но я с удивлением почувствовал: меня сейчас не волнует, что они думают. Я вдруг вспомнил, что мои Джек и Барт тоже несколько раз плескались в этой опасной ванне. Я думал только о том, что это могло случиться с ними и все могло кончиться гораздо хуже.
Мы набросили на детей какую-то одежду, и Утч открыла дверцу машины. Эдит даже не махнула рукой и не сказала спасибо; сев в машину и прижав к себе раненых девочек, она предоставила Северину везти их в больницу. Там осколки аккуратно вытащат, раны зашьют, и девочки будут как новенькие. Когда машина уже отъехала, я порадовался, увидев, что Эдит закурила.
Утч настояла, чтобы мы убрали в ванной. Конечно, им было бы неприятно вернуться домой и застать там все в крови. Мы вместе дотащили тяжелую раму и несколько крупных кусков стекла до мусорного ящика; вместе все пропылесосили и извлекли осколки из каждой щелочки. Кусочек стекла я нашел даже на зубной щетке — повсюду была опасность. Мы отмыли от крови всю ванную: долго скребли пол и ступеньки, засунули все полотенца в стиральную машину и запустили ее. Отверткой я выковырял все осколки из проклятого желобка, в котором держалась стеклянная дверь. Я вспомнил, как Эдит однажды упиралась ногами в нее. Я знал, где лежит чистое белье («Ты
Закончив, мы не чувствовали голода. Холодный кальмар, приготовленный Северином, не возбуждал аппетита. Мертвый, он лежал прямо на залитой вином скатерти, куда его уронила Утч. Стол с едой выглядел как операционная после долгого и кропотливого труда хирургов.
По дороге домой я не сказал ни слова. Утч только один раз нарушила молчание:
— Твои дети должны быть для тебя важнее всего остального.
Я не ответил, но вовсе не потому, что не был согласен.
В ту ночь я проснулся один во влажной постели. Шел дождь, окно оказалось открыто. Я обошел весь дом, но Утч, наверное, гуляла. Куда она могла пойти в такую погоду? Я проверил, закрыты ли окна в спальне у детей. Барт лежал, утонув в подушке, сжав пальцами простыню. Тоненький Джек лежал в своей кровати, в грациозной позе танцора. И я понял, что мне еще долго не удастся заснуть. Я прислушался к глубокому и размеренному дыханию детей. Потом нашел зонтик. Там, где была Утч, зонтик ни к чему. Я знал, что она не вернула ключи от клетки и борцовского зала Северину. Я подумал, что если Утч гуляет, почему бы мне не последовать ее примеру. Выйдя под дождь, я поприветствовал бессонницу, как сварливую любовницу, которой долго пренебрегал.
10. Обратно в Вену
— Я хожу туда просто для того, чтобы побыть одной, — сказала мне Утч. — Там хорошо думать и просто отдыхать
— И просто однажды ночью ты можешь наткнуться на него, — сказал я.
— Северин туда больше не ходит, — сказала Утч. — Он ведь ушел с этой работы, помнишь? Уволился, ты разве забыл?
— Не от всего же в своей жизни он уволился, правда?
— Пойдем в следующий раз со мной, — сказала она. — Я знаю, что значит для тебя все это сооружение, но, пожалуйста, я тебя очень прошу.
— Ноги моей там больше не будет, тем более ночью, — сказал я. — Там полно всякой заразы, которая оживает по ночам и бегает вокруг в темноте.
— Пожалуйста. Это очень важно для меня. Я хочу, чтобы ты сходил туда.
— Не сомневаюсь, что для тебя действительно это очень важно, — сказал я.
— Наверное, это последнее место, где у меня был оргазм, — сказала Утч, явно не стеснявшаяся таких тем. — Я думаю, может, мы попробуем.
— О нет, — сказал я. — Не собираюсь. Это не в моем стиле.
— Ну, пожалуйста , попробуй, — сказала Утч. — Ну ради меня.
Я ненавидел Северина Уинтера уже за то, что из-за него моя жена сейчас выглядела жалкой. Но что мне оставалось делать? Я пошел с ней туда.
Темная клетка отзывалась гулом, как заброшенный улей, покинутый его опасными обитателями. В новом спортзале я стукнулся лодыжкой об открытую дверцу шкафчика, и металлический звук разнесся по всему пространству, среди развешанных для просушки пропотелых носков, собранных в углу хоккейных клюшек, разбросанных бинтов и наколенников.
— Тише, — сказала Утч, — чтобы Харви нас не услышал.
