Невольная улыбка промелькнула на лице Джейка.
– Мне это тоже не понравилось. – Он подбежал к Эмме и обхватил ее двумя руками. – Прости меня, Эмма.
Слишком растроганная, она не нашла слов, поэтому лишь взъерошила ему волосы и поцеловала в макушку, после чего он убежал. Когда быстрые детские шаги стихли в отдалении, Николай провел ладонями по лицу и глубоко вздохнул.
Эмма нерешительно приблизилась к нему:
– Ник, я считала, что четко объяснила ему.
– Он знал, что не должен ходить сюда один, – ответил Николай, оборачиваясь к ней. – Он своевольный ребенок, очень любознательный и любопытный. Мне следовало ждать чего-то подобного.
Эмма удивилась, отчего он все еще пепельно-бледен и почему в глазах у него застыло отчаяние.
– Слава Богу, все обошлось. Беды не случилось.
Однако Николай не спешил с ней соглашаться. Он вытер рукавом пот со лба и откинул упавшую на глаза повлажневшую прядь волос.
– Я никогда в жизни не бил ребенка.
Наконец Эмма поняла. Этот случай напомнил ему о брате Мише и о том, как издевался над ним их отец.
– Ты не бил Джейка, – тихо, но уверенно проговорила она. – Ты его отшлепал, и совсем не сильно. Сделал ты это для того, чтобы он больше никогда не подвергал себя опасности. Джейк это понял, Николай. Ты не причинил ему боли. – Она помедлила и добавила мягким тоном:
– Ты вовсе не похож на своего отца.
Он молчал и глядел отрешенно, словно погрузился в воспоминания о другом времени и другом месте.
– Нелегко быть родителем, правда? – тихо спросила Эмма. – О стольком надо заботиться… – Она замолчала, потому что произнесенные ею слова пробудили мысли об отце. На нее нахлынуло чувство вины, тоскливое желание его увидеть. Лукас Стоукхерст всегда был любящим родителем, оберегал ее от всех тревог и бед, даже чересчур, а она буквально выбросила его из своей жизни. Как же она по нему соскучилась! Она устала наказывать свою семью и саму себя, ей хотелось помириться с ними. – Не чувствуй себя виноватым, – прошептала она, слишком поглощенная своими мыслями, чтобы заметить, ответил ей Николай или нет.
Вечером того же дня в восемь часов Эмма поднялась в детскую. Она собиралась объяснить Джейку, что, хотя часто говорит о Маньчжуре как о домашнем любимце, он остается опасным зверем, а не ручным животным, как, например, Самсон. Маньчжура надо любить, но опасаться, потому что характер у него непредсказуемый. Она чувствовала себя виноватой, что не сумела объяснить это Джейку достаточно ясно.
Приблизившись к верхней ступеньке лестницы, она услышала доносившийся из-за неплотно прикрытой двери детской сонный, ленивый голосок Джейка:
– Папа, а когда мы наймем няньку, ты все равно будешь рассказывать мне сказки?
– Разумеется, – послышался ответ Николая. – Хотя, думаю, у нее найдутся и свои сказки, чтобы тебя развлечь.
– Мне больше всех нравятся русские.
– Мне тоже. – В голосе Николая слышалась улыбка. – Так на чем мы остановились?
– Иван-царевич повстречал серого волка…
– Да-да… – Зашелестели страницы. – И случилось так, что это оказался заколдованный волк, который уже знал о том, как Иван-царевич ищет сказочную жар-птицу. «Я ведаю, где живет жар-птица!» – воскликнул волк и предложил отвезти царевича прямо к ней. Сел Иван-царевич к нему на спину, и помчались они сквозь ночь, пока наконец не добрались до сада, окруженного высокой золотой стеной. Там находился дворец царя Ахмата.
Эмма тихонько попятилась и удалилась, представив себе Джейка, свернувшегося калачиком на постели, зачарованного убаюкивающим баритоном отца. Она чувствовала себя одинокой, несчастной, жаждущей чего-то, неясного ей самой. Выпив залпом бокал красного вина и не ощутив вкуса, она улеглась в постель. Свернувшись в тонкой батистовой рубашке под грудой одеял, она ждала, пока ледяные простыни согреются. В комнате было холодно и темно, в сумраке таились тени, их насмешливые голоса звучали у нее в мозгу.
Она вспомнила слова Таси: «Не стоит он доверия. Николай – опасный человек, Эмма».
Тихое отчаяние отца: «Ты всегда сможешь вернуться. Я приму тебя с распростертыми объятиями».
Мольбу Николая: «Я никогда больше не причиню тебе горя. Поверь мне!»
Воспоминания долго не давали ей уснуть, наконец она задремала. Но и во сне не было ей покоя. Эмму захватил один из самых странных снов, какие она когда-либо видела, причем он был таким ярким и подробным, что напугал ее до мозга костей.
Она находится в холодной темной комнате с деревянными стенами, каменным полом и крохотным квадратным окошком. Стены увешаны иконами, их сумрачные лики смотрят на нее, нарисованные глаза отражают ее тоску и печаль. Отчаянно рыдая, она мечется по комнатке, метет пол подолом длинного темного одеяния. Она знает, что Николай сейчас терпит муки, но не может поехать к нему. Ей дано лишь ждать в бессильном страдании. Две женщины, одна из которых – монахиня в сером куколе, пытаются ее успокоить, но она вырывается из их ласковых рук, отворачивается от их сочувственных лиц. «Он умирает, – плачет она. – Я нужна ему, он там совсем один. Я должна поехать к нему! Не могу этого вынести, не могу!»
С криком Эмма вырвалась из сна, задохнувшись слезами, села на постели. В знакомой спальне стояла какая-то потусторонняя тишина.
«Это был просто сон», – сказала она себе, утирая слезы. Но почему-то они продолжали литься, и сердце ныло от боли, словно кто-то и вправду умер. Она не знала, как прогнать эту боль. Выскользнув из постели, она пошла, сама не зная куда, и вдруг обнаружила, что идет к покоям Николая. Длинным рукавом она промокнула лицо и, добравшись до двери, застыла на пороге. Тонкая трепещущая фигурка, призрачно белеющая в темноте. Лунный свет, струившийся в окно, собрался лужицей на ковре, покрывающем пол.
– Ник, – прошептала она и услышала шелест простыней и охрипший со сна голос Николая:
– Кто это?.. Эмма?
– Мне снился кошмарный сон, – пролепетала она. Никогда не испытывала она такого бесконечного, безнадежного горя. Он должен был осязаемо ощутить его, словно чужое присутствие рядом в комнате.
– Расскажи мне, – попросил он.
– Ты умирал, ты звал меня, но я не могла прийти к тебе. Я была в келье монастыря, и они меня не пускали. Не давали уехать.
Он ничего не ответил, лишь невнятно пробормотал по-русски ее имя.
Стараясь справиться со слезами и словами, Эмма несколько минут не могла ничего выговорить. Затем отчаянный вопрос, рожденный неделями тоски и обиды, вырвался из ее сердца:
– Почему ты так изменился? Что случилось с тобой в тот день, когда ты упал в обморок перед портретом?
Она наконец задала свой вопрос. Николай не сразу смог заговорить. Он был так переполнен пылким желанием, что понимал: объяснение получится бессвязным лепетом. Сотни раз он повторял в уме разные варианты рассказа, подыскивал верные слова, чтобы она приняла его историю, поверила ей.
Но сейчас все казалось безнадежным. Как сможет она понять, если он сам ничего не понимал?
Еле слышным голосом он начал свое объяснение:
– В течение того часа, что я пробыл без сознания, мне привиделось, будто я перенесся в Россию. Я
