призывом в добровольцы, чтобы собрать вокруг себя других агрессивных неудачников. И, между прочим, это работает. Четыре месяца назад, когда обновлялись сведения в этом досье, «Фойер» насчитывал тысячу триста членов, и их ежегодный прирост составил почти двадцать процентов. Из них двадцать человек являются действующими боевиками и служат на постоянной основе, кочуя за Доринг из лагеря в лагерь.
— Нам известно, где расположен хотя бы один из этих лагерей?
— Они все время меняют места. В досье имеется три фотографии. — Лиз по очереди просмотрела изображения и прочитала подписи. — Один снимок сделан на озере в Мекленбурге, другой — в баварских лесах, а третий — в горах где-то близ границы с Австрией. Нам не известно, как передвигается отряд, но мне кажется, что они там обустраиваются каждый раз, когда попадают в эти места.
— Вероятно, они ездят на автобусах или микроавтобусах, — предположил Херберт. — Обычно партизанские отряды такого размера перемещались небольшими группами, чтобы установить регулярные каналы снабжения. Однако, располагая, как сегодня, сотовой связью и круглосуточной курьерской почтой, можно вообще ни о чем не беспокоиться. Так что там нам известно, сколько их лагерей мы знаем?
— Только три.
Из базового телефонного аппарата Лиз прозвучал сигнал. Должно быть, это по международной связи пробивалась Моника. Ее соседка будет вне себя, но Лиз не собиралась переключать линию.
— А как насчет заместителей? — спросил Херберт. — На кого Доринг может положиться?
— Ближайшим помощником является Манфред Пайпер. Он присоединился к ней после того, как они закончили институт. Очевидно, она занимается всеми военными вопросами, а Пайпер заведует финансами, устраивает проверки новичкам, ну и тому подобные дела.
Какое-то время Херберт ничего не говорил.
— На самом деле не так-то и много мы о них знаем. Не правда ли? — наконец спросил он.
— Для того, чтобы понять, достаточно. Для того, чтобы поймать, боюсь, — нет, — призналась Лиз.
— Лиз, — обратился Херберт после короткого молчания, — наши немецкие друзья считают, что Доринг совершила это ограбление, чтобы использовать нацистские причиндалы во время «дней хаоса» — небольшой марди грас[9] ненависти, который они здесь затевают. Учитывая то, что обычно она преследует политические цели, в этом есть хоть какой-то смысл?
— Мне кажется, вы смотрите на это с не правильной точки зрения, — ответила Лиз. — Как называется фильм?
— 'Тирпиц'. Наверно, о боевом корабле, — предположил Херберт.
Лиз набрала на клавиатуре компьютера «Производство фильмов», открыв информационную страницу в Интернете, где перечислялись все картины, находившиеся в процессе съемки по всему миру. Отыскав название фильма, она сообщила в трубку:
— Боб, политической целью была съемочная площадка. Это совместный американо-германский проект.
— Значит, либо экспонаты, либо американцы — дополнительный выигрыш, — сделал вывод Херберт после очередной паузы.
— Вы меня поняли.
— Послушайте, Лиз, я собираюсь переговорить с местными властями, а возможно, и посетить одно из празднований этих самых «дней хаоса».
— Боб, осторожней, — предостерегла его психолог. — Неонацисты не очень-то распахивают двери перед людьми в инвалидных креслах. Помните — вы другой...
— Готов поспорить, что другой, — заверил ее Херберт. — Ну, а пока, Позвоните мне по мобильному телефону, если удастся узнать что-то еще про эту леди и ее группировку.
— Будет сделано, — пообещала Лиз. — Берегите себя, и чао, — добавила она, воспользовавшись вторым из тех двух итальянских слов, которые знала.
Глава 11
Четверг, 11 часов 52 минуты, Тулуза, Франция
Дубовые панели делали обширную комнату еще более темной. Свет исходил от единственной лампы, стоявшей рядом с массивным красного дерева столом. На самом столе располагались лишь телефон, факсимильный аппарат и компьютер, тесно сдвинутые в узкий полукруг. Полки позади стола были едва различимы в полумраке. Их заполняли миниатюрные гильотины. Некоторые из моделей, изготовленные из дерева и стали, были действующими, остальные, из стекла или металла, — декоративными, а еще одна, из пластмассы, была дешевой игрушкой, купленной в Штатах.
Во Франции гильотину применяли для официальных казней вплоть до 1939 года, когда на задворках тюрьмы святого Павла близ Версаля был обезглавлен Эжен Вейдманн. Однако Доминик не любил эти более современные машины с их большими монолитными корзинами для сбора голов, с экранами, предохраняющими палача от случайных брызг крови, с амортизаторами, гасящими удар тяжелого лезвия. Ему нравились старинные подлинные модели.
Напротив стола, теряясь в призрачном сумраке, возвышалась восьмифутовая гильотина времен Великой французской революции. Устройство намеренно оставалось неотреставрированным. Его направляющие слегка поржавели, а козлы были до блеска отполированы всеми теми телами, что попадали в объятия «мадам Гильотин». Поднятое почти до верхней поперечины лезвие потемнело от дождей и крови, а плетеная корзина, тоже подлинная, изрядно поизносилась.
На дне корзины Доминик обнаружил труху от опилок, которые туда специально подсыпали, чтобы они впитывали кровь. А еще там можно было увидеть остатки волос — они цеплялись за прутья стенок, когда головы падали в корзину.
Все выглядело в точности так, как в 1796 году, когда специальные кожаные ремешки последний раз обхватили запястья и щиколотки приговоренного. Когда lunette — металлический ошейник в форме правильного круга — сомкнулся на шее последней жертвы, не оставляя той ни малейшей возможности шевельнуться. Какой бы страх ты ни испытывал, шансов выскользнуть из обруча и уклониться от падающего ножа попросту не было. Как только палач освобождал стопор гильотины, ничто уже не могло предотвратить восьмидесятифунтовый смертельный удар. Голова скатывалась в свою корзину, а тело сбрасывали вбок, тоже в плетеную корзину, но только выстланную кожей, и механическая смерть снова была готова принять свою следующую жертву. Отсечение происходило настолько быстро, что некоторые тела еще продолжали дышать, воздух из легких выходил прямо через шею, пока тело убирали с козел. Поговаривали, что мозг, еще несколько секунд остававшийся живым в отсеченной голове, позволял жертве слышать и видеть ужасные последствия собственной казни.
В расцвет якобинского террора палачу Шарлю Анри-Сансону и его подручным удавалось обезглавливать по одному человеку в минуту. За три дня было гильотинировано триста мужчин и женщин, тысяча триста человек — за шесть недель, а общее количество жертв с 6 апреля 1793 года по 29 июля 1795 -го составило 2831 человека.
Интересно, что обо всем этом думал герр Гитлер, размышлял Доминик. Производительность газовых камер Треблинки была двести человек за пятнадцать минут. Через газовые камеры Освенцима за то же время проходили две тысячи. Могла ли у такого спеца по убийству после этого вызывать уважение гильотина, или он просто посмеивался над работой любителей?
Гильотина была гордостью Доминика. Позади нее, на стене, в вычурных рамках висели газеты и листовки того времени, а также подлинные документы за подписью Жоржа Жака Дантона и других лидеров Великой французской революции. Но ничто не волновало его так, как гильотина. Даже в полумраке, при выключенном верхнем свете он ощущал присутствие этого устройства, служившего напоминанием того, что для достижения успеха необходимо обладать незаурядной решимостью. Не только аристократы, но и их дети теряли головы под этим зловещим лезвием, но такова уж была цена революции.
Зазвучал сигнал телефона. Это была третья, личная, линия, минующая всех секретарей. Ее номер
