— Что значит — не было, — растерялся Петропавел, — когда было? Я ведь убил Вашего Муравья- разбойника и спас вас от плена и гибели!
— А ты всегда лезешь не в свое дело, мы уж к этому привыкли, — походя отчитал его Гном Небесный. — К счастью, здешние события не зависят от тебя, так что ты не убил, а убивал, не спас, а спасал… то есть события происходить-то происходили, да не произошли. Муравей-разбойник жив и, даст бог, здоров, наш священный ужас, как и водится, неизбывен, — стало быть, ничто не изменилось! Правда, у тебя из глаза наконец выпало бревно, но это твои проблемы… А у нас, как говорится, и волки сыты, и овцы в теле.
— Чему же вы все тогда радовались? — спросил Петропавел.
— Жизни… — развел руками Гном Небесный. — Вечной Жизни и… многообразию форм ее проявления. Не понимаю, что тебя тут смущает.
— А зачем вам в таком случае мемориальный музей? Ведь мемориальный музей — это увековечивание памяти о ком-то умершем… У вас же никто не умер!
— Какой-какой музей? — переспросил Гном Небесный. -Произнеси-ка это слово по слогам!
— Ме-мо-ри-аль-ный…
— Мы такого музея не учреждаем. Мы учреждаем музей Мимо-реальный. У нас тут все мимо- реальное. И Гном Небесный стремглав полетел вслед за остальными, уже тащившими куда-то мимореальное бревно.
Петропавлу ничего не оставалось делать, как отправиться своей дорогой. Чтобы не думать о случившемся, он снова стал напевать, правда, теперь уже совсем безобидную песенку:
Он хотел задуматься над горькой судьбиной неизвестно откуда взявшейся в песне жирной бабушки, но не успел, потому что внезапно стемнело. Сделалось как-то жутковато, и, чтобы убедить себя в том, что бояться нечего, Петропавел громко крикнул в темноту:
— Ау-у-у!
— Уа-а-а! — тут же раздался из сумерек детский плач.
Петропавел вздрогнул: детского плача он как-то совсем не ожидал. Не хватало только наткнуться на конверт с грудным младенцем! Он осторожно двинулся в направлении плача, внимательно глядя под ноги. Плач стих. Петропавел остановился: может быть, ребенок не один, может быть, он с матерью? Тогда глупо к нему идти. Не пойду.
— Уа-а-а! — снова донеслось спереди.
— Это я зря, едва ли… — громко сказал Петропавел себе и услышал ответ:
— Слесаря вызывали? — причем голос был хриплым.
Вопрос озадачил Петропавла. Не вполне понятно было, как мог оказаться ночью в поле слесарь и что с этим слесарем тут делать? Вероятно, к тому же у слесаря был ребенок: ведь Петропавел отчетливо слышал детский плач. А может быть, это не слесарев ребенок и слесарь просто украл у кого-нибудь ребенка?
— Мы не вызывали слесаря! — строго ответил Петропавел, нарочно употребив множественное число: для острастки, и еще более строго спросил: — Слесарь, это Ваш ребенок или нет?
— Дед! — отозвался слесарь.
Петропавел не поверил слесарю. Можно, конечно, допустить, что он тут со своим ребенком и дедом, но плакал явно не дед, а ребенок!
— Почему же у деда детский голосок? — проницательно поинтересовался Петропавел.
— Дед сам невысок! — Кажется, слесарь был балагуром.
Тогда Петропавел, стараясь, чтобы голос его прозвучал особенно мужественно, решил все-таки внести ясность в положение дел.
— Вот что, слесарь, — сказал он. — Все это очень странно. Почему Вы явились сюда с семьей? Может быть, Вы… кто-то другой, а не слесарь?
— Дорогой, я не слесарь! — ответил слесарь.
— Вы надо мной издеваетесь?
— Раздевайтесь!
Тут Петропавел несколько струхнул. Прозвучавший в темноте приказ напоминал начало разбойничьей сцены.
— Вы, что же, серьезно? — спросил Петропавел.
На сей раз ответ был уже и вовсе невразумительным:
— Вы тоже Сережа.
Петропавел задумался, почему это он Сережа и кто тут еще Сережа, кроме него, и примирительно пробормотал:
— Наверное, Вы отчасти правы… В какой-то степени каждый из нас Сережа, а если так, то, должно быть, и я, как другие, тоже немножко Сережа («Что я несу! — думал он . — Это просто бред сумасшедшего!»). Я рад, но мне очень…
— Оратор, короче! — оборвали из тьмы.
Петропавел умолк, ожидая худшего. Худшего не происходило.
— Тут кто-то спрятался!.. — игриво произнес он, несмотря на то, что душа у него ушла в пятки.
— Никто тут не стряпает, — ответили ему. — Стряпать тут не из чего. Это АССОЦИАТИВНОЕ ПОЛЕ. В нем не растет ничего, кроме ассоциаций.
— АССОЦИАТИВНОЕ ПОЛЕ? Странно… — Петропавел набрался смелости и спросил: — Простите, с кем я все-таки говорю?
— Хрю-хрю! — раздалось над полем.
— Там у Вас еще и поросенок?
— Нет, — в голосе послышалась усмешка. — Паросенок прибывает в шесть ноль-ноль.
— Куда прибывает? — не понял Петропавел.
— К южной окраине поля. Тут все очень продумано: восточная окраина охраняется Дамой-с- Каменьями. К северной окраине, тоже в шесть ноль-ноль, прибывает Паровоз, к западной — там начинается озеро — Пароход, а к южной — Паросенок. Тут три вида парового транспорта.
— Паросенок… — задумчиво повторил Петропавел и признался: — Никогда не слышал о таком транспорте.
— Не думай, что ты слышал обо всем, что происходит в мире, — посоветовали из тьмы. — Это самое банальное заблуждение.
— Ну да!.. — воскликнул вдруг Петропавел. — Я вспомнил: даже выражение есть странное «Класс езды на паросенке»! Я никогда его не понимал.
— Вот видишь, и выражение есть!..
— Но все-таки с кем я разговариваю? Это я к тому, что Таинственный Остов тоже сначала был не виден, а потом… виден стал. Во тьме вздохнули:
— Меня ты никогда не увидишь. Я — Эхо. Странно, что ты до сих пор этого не понял.
— Эхо? — Петропавел был потрясен.
— Ты что-нибудь имеешь против?
— Да нет… Я только привык думать, что Эхо лишь повторяет чужие слова — даже не слова, а окончания слов.
— Интере-е-есно, — обиженно протянуло Эхо, — на основании чего это ты привык так думать? Отвыкни!.. Повторяет слова не Эхо, а попугай. Не надо путать Эхо с попугаем.
— Извините меня… — Петропавел сконфузился. — Дело в том, что всегда, когда я раньше слышал
