левом ухе три сережки, платье короткое — почти мини. У нас в классе никто так не ходит.
Смотрит на всех, кивает — типа, здравствуйте, — и идет ко мне: я сижу один.
— Привет. Ты меня помнишь?
— Ага.
— У тебя свободно?
— Да.
Она садится.
— Ну как твои дела? Все еще отличник?
— Да, почти. В той четверти одна четверка была — по физкультуре.
— А я давно уже не отличница. — Улыбается. — Надоело.
Заходит химица, начинается урок.
От Ленки пахнет не так, как от других наших баб — какими-то особыми духами. И вообще она не такая, как другие наши девки. Классная баба — красивая и вообще. Лучше, чем Зданович из девятого или Опанюк из десятого «б». Наверное, у нее есть пацан — ну и ладно.
На русском задают сочинение по Онегину.
— Вова, а ты мне поможешь написать? — спрашивает Ленка. — А то я сочинения писать ненавижу. Ну, поможешь, да ведь?
— Ладно, хорошо. А когда?
— Сдавать надо в пятницу. Вот давай в четверг после уроков останемся, и ты поможешь. Я сама напишу, что смогу, а ты мне только подскажешь, как это все вместе соединить, чтоб красиво было, ладно?
— Хорошо. А почему у тебя три сережки в ухе?
— Ну как почему? Так модно. Это здесь так еще никто не носит, потому что здесь — деревня. А в центре уже давно все носят по много сережек. А ты знаешь, как я вторую дырку проколола? Сама, иголкой. Выпила две рюмки водки, чтоб не больно было, и проколола. Потом вырубилась и обрыгалась вся. Мама меня чуть не убила, когда пришла с работы. А третью уже потом в поликлинике прокололи — там, где и первую.
Ленка проколола уши в первом классе, раньше, чем все другие девки. Учительница на нее тогда косо смотрела: типа, отличница, лучше бы про учебу думала, а ей — сережки.
Четверг. Сидим с Ленкой после уроков в «химии». Дежурные уже убрали класс и свалили. На всех столах, кроме нашего, стоят стулья. Ленка ничего не написала сама, и я диктую ей сочинение от начала до конца. Я свое написал еще вчера и пересказываю его ей, немного изменяя. Через окно видно, как в другом крыле, в спортзале, какой-то класс играет в волейбол. Мы сидим здесь уже два часа. Я голодный, даже голова начинает болеть.
— Ну вот, все, — говорю я.
— Спасибо, Вова. Ты меня просто спас. Не представляешь, как я ненавижу писать эти сочинения. Я их давным-давно сама не писала. Мне всегда или кто-нибудь помогал или я все из книжки сдувала.
Спускаемся в гардероб, одеваемся и вместе выходим на улицу. Там серо и холодно.
— Ну пока, я на остановку, — говорит Ленка.
— А ты разве не у бабы живешь?
— Я то там, то здесь. Пока.
— Пока.
— А ты знаешь, что Ленка блядует? — говорит мне Кузя после географии. — Мне пацаны на районе говорили, что она уже давно не целка, еще с седьмого класса. У нее был пацан — там, на микрорайоне, и он ей целку сломал, короче, а потом она и с другими начала. Но ты не сцы, она тебе не даст, потому что ты дохлый, ясно?
Перед русским Ленка стоит в коридоре и болтает с Загорским из девятого. Он ей что-то такое говорит, что она хохочет. Загорский — здоровый пацан, один из самых «основных» в школе. Ленка тоже что-то говорит ему, наверное, подкалывает, и он хватает ее сзади за шею и заламывает руку назад — мучает, а она только хохочет, типа ей приятно.
Мы вдвоем с Ленкой идем к остановке. Ей — на троллейбус, а мне — в магазин за хлебом.
— Вов, а Вов? А ты мне новое сочинение поможешь написать — про перестройку?
— Не-а.
— Почему?
— Не хочу.
— Ну, давай я тебя как-нибудь отблагодарю. Ты ведь писал в пятом и шестом классе пацанам контрольные за солдатиков пластмассовых и за наклейки с машинками?
— Откуда ты знаешь?
— Кузя рассказал.
— А-а.
Да, писал — это правда. Но до дома солдатиков и наклейки донести успевал не всегда: пацаны ловили меня и отбирали все, что давали перед контрольной. Иногда я от них убегал. А классе в седьмом солдатики стали мне до лампочки, — меня тогда, кроме дрочки, ничего уже не интересовало, — и я перестал решать за них контрольные. Пацаны повыступали немного, поклеили разборки, а потом успокоились.
— Ну что? Хочешь, я тебе что-нибудь принесу за это?
— Нет, не хочу.
— Или как-нибудь отблагодарю?
— Как?
— Ну, я не знаю. — Она смотрит мне прямо в глаза и чуть-чуть улыбается.
— Ты не сделаешь того, что я бы хотел, — говорю я и краснею, как рак.
— А вдруг? — Ленка опять улыбается. — Ты скажи сначала, а то как я могу догадаться сама?
— Ты знаешь.
— Ничего я не знаю. Ладно, вот троллейбус. Я поехала. Давай в четверг опять останемся после уроков, может, что-нибудь придумаем, а?
— Ладно.
— Ну, так что ты там такое хочешь, а сказать боишься, а? — спрашивает Ленка.
Мы опять сидим на последней парте в «химии». Дежурные ушли, классная и лаборантка — тоже. Они нам оставили ключ, чтоб мы закрыли кабинет и отдали потом ключ уборщицам. Пока дежурные подметали и мыли пол, я делал домашнюю по химии на завтра, а Ленка что-то писала в своей тетради. Я думал, она пишет черновик сочинения.
— Ты все сама знаешь, — говорю я и краснею.
— А вот и не знаю. Ты скажи.
— Все ты знаешь, ты просто издеваешься.
— Да не издеваюсь я, кинься ты. — Она не улыбается, смотрит серьезно.
— Ну, я хочу, чтобы ты мне дала.
Она улыбается и сразу же морщится.
— И тебе не стыдно о таком думать, а? Ты же отличник все-таки, хороший мальчик?
Ленка хохочет, я молчу.
— А если я про это классной расскажу? Или пацанам нашим? Они тебе темную на физкультуре сделают. Ладно, не бойся. Не скажу.
Она берет мою ладонь и подносит к своим грудям.
— Хочешь потрогать?
Я киваю.
— Ну так дотронься, чего ты боишься? Я разрешаю.
