том, что группа готова к занятию.
Староста, «армеец» Валькович, неопределенно хмыкает.
— А вообще, у меня к вам такое объявление, — говорит Литвинюк. — В институте решили делать газету. Называться будет «Инженер», печататься у нас же на ротапринте, и распространяться среди, по- казенному говоря, профессорско-преподавательского состава и студентов. И меня назначили главным редактором. Поэтому предлагаю тем, кто хочет попробовать себя на ниве журналистики, не стесняться и подойти ко мне после пары. Договорились?
Некоторые кивают.
— А сейчас чем хотите заняться? Древнегреческой философией, или обсуждением актуальных тем?
— Обсуждением! — раздаются несколько голосов.
У нас с Литвинюком не было еще ни одной «нормальной» пары — мы все время говорим с ним «за жизнь».
На полке коммерческого отдела в универсаме «Габрово» — бутылки водки «Столичная» и ценник: «пятнадцать рублей, без талонов».
— Ну что, берем одну «банку»? — спрашивает Рыжов.
— А ты что предлагаешь — сразу две? — Рацкевич хохочет.
Я отдаю ему пятерку, он сует деньги продавщице.
Стоим во дворе серой сталинской пятиэтажки. Бутылка в руках у Рыжова — он только что сделал глоток.
— Пятнадцать — это еще ничего, — говорит Рацкевич. — Скоро сделают тридцать, а может и больше. Все будет дорожать раза в три, скорей всего, с нового года.
Я спрашиваю:
— Откуда ты знаешь?
— Мне мать говорила — им в райкоме недавно сказали. Но по секрету, чтоб всем подряд не болтали, а то старики всю муку скупят и сахар — вообще в магазинах будет пустец.
Глаза замдекана Дымковича бегают. Он смотрит то на меня, то в окно.
— Значит, решил заняться журналистикой?
— Да.
— И что за тема? Зачем надо брать у меня интервью?
— Ну, редактор сказал — Илья Николаевич — что интересно было бы сделать два интервью — с человеком, который вступает в КПСС, и с тем, кто вышел из партии…
— И какие ко мне вопросы?
— Ну… В-общем, основной вопрос, почему вы решили сейчас вот вступить в партию?
— Потому что идет борьба, можно сказать, за КПСС в обновленном составе, за то, чтобы в партию пришли новые энергичные люди, которые будут принимать решения… Скажем так, не только проводить в жизнь линию Политбюро, но и выдвигать инициативы…
У Дымковича нос с горбинкой и довольно длинные волосы сзади. В институт он приезжает на новой «восьмерке» кофейного цвета — на такой же ездит декан и второй его зам, Курченко.
Последний раз я приходил к Дымковичу летом, за разрешением на поездку в Германию. Он посмотрел на меня и сказал:
— Ну, ты вроде и сейчас неплохо одет, зачем тебе еще ехать?
На мне были дешевые польские джинсы-«мальвины» и черная майка с надписью красными буквами «Chanel», тоже из Польши. Дымкович поулыбался и подписал заявление.
Кто-то хлопает меня по плечу сзади. Это — Вадим.
— Что, тоже в четвертый корпус?
Я киваю.
— А что за пара?
— Электроника.
— “Шляпа” ведет? Ну, Акуленко?
— Да.
— Помню урода. Он у нас тоже вел. Доколупался что-то до меня, курсовую раза три переписывал. Ну, сдал в конце концов, и по экзамену он вписал мне тройбан — и отлично, мне больше не надо. Госоценка! Зато теперь никогда не здороваюсь с ним.
Мы подходим к четвертому корпусу. Он новый, построили только в прошлом году, но штукатурка на фасаде уже обвалилась.
— Ну, давай, — говори Вадим.
Мы жмем руки.
— Давай. Оле — привет!
— Обязательно.
Отделение неврозов
Я сижу в палате и смотрю в окно. В доме через дорогу, на втором этаже, горит лампочка без абажура. Я жду, когда в комнате кто-нибудь появится, чтобы посмотреть, кто там живет. Но никто не приходит.
В палате больше никого нет. К обоим соседям пришли их родственники, и они вышли в фойе. А меня сегодня никто не навестил.
В семь старуха-медсестра зовет на ужин. Я беру с тумбочки стакан, который принес из дома вместе с ложкой — все больные сами приносят стаканы и ложки, потому что посуды в больнице на всех не хватает. На дне стакана плавает пенка от киселя, который давали на обед, но мне лень идти в туалет и мыть его. Я выхожу из палаты.
Еду приносят из главного корпуса и раздают в угловой комнате, за ординаторской. Я встаю в очередь. Через пять минут пожилая санитарка сует мне овальную металлическую тарелку с куском жареной рыбы и размазней картофельного пюре. Подставляю стакан, и она из чайника наливает мне компот из сухофруктов.
Сажусь за свободный столик в углу. Рядом, за другими столиками, сидят больные из нашего отделения: тетки в надетых под фланелевые халаты спортивных штанах, мужики в застиранных больничных пижамах. Кроме них — несколько парней примерно моего две возраста и двое девушек. У одной перебинтованы оба запястья.
Я заметил ее уже давно. Вчера мы вместе с ней были на групповой терапии. Она пришла в майке с портретом Курта Кобэйна и надписью “I hate myself and want to die”.
Нас всех — несколько человек из разных палат — посадили в мягкие, «самолетные» кресла. Перед началом один высокий мужик в синем спортивном костюме и больших очках в черной оправе сказал врачу, невысокой темноволосой тетке:
— Доктор, вот вы мне поясните, пожалуйста, в чем смысл этой процедуры? Насколько она эффективна? Понимаете, я очень жесткий человек, и мне надо твердо знать, что она эффективна, а иначе у меня нет никакой мотивации.
Кожа у него была бледная, и на ней выделялись красно-сизые полопавшиеся сосуды на щеках.
Врач посмотрела на него и сказала:
— Ни один здравомыслящий врач не может дать вам стопроцентной гарантии, что та или иная процедура или весь комплекс лечения, будут эффективны.
Мужик открыл рот, хотел что-то возразить, но так ничего и не сказал.
