Я подхожу к аппарату в прихожей.
— Алло?
— Алло. Это Оля. Мне надо поговорить. Срочно. Сможешь выйти сейчас?
— Да, конечно.
— Это буквально на полчаса. Еще успеешь собраться. На площади возле ратуши, хорошо?
— Хорошо.
На площади — овощной рынок. Немецкие крестьяне, стоя в кузовах своих грузовиков, продают зелень, картошку и помидоры. Ночью резко похолодало, у меня мерзнут уши.
— Ты извини, — говорит Оля. — Мне просто не с кем больше поговорить, ты же знаешь… В общем, Хельмут предложил мне вчера семь тысяч марок за то, чтобы я с ним спала.
— Что, серьезно?
— Ну, а как — в шутку, что ли? Ингрид с Руди куда-то ушли, и он постучал ко мне в комнату. Просил, умолял… А потом предложил семь тысяч марок… Вот во сколько меня оценил…
— Сука он бюргерская. Хочешь, я разобью ему морду?
— Ты что? Ни в коем случае. И вообще никому — ни слова. Я тебе доверяю, поэтому и рассказала… Я не могла держать это в себе, надо было кому-то сказать.
— Не бойся, я никому не скажу.
Оля прижимается к моей куртке, я глажу ее по спине. Сегодня в четыре часа мы улетаем домой.
— Ребята, помогите там нашим! Игорю из иняза подарили три телевизора, надо помочь донести, — говорит Петренко. В Германии он жил с минской группой.
Антон из Витебска затягивается сигаретой, презрительно ухмыляется.
— Не, я чего-то не понял. Ему подарили три телевизора, а мы их должны таскать? Или, может, он один нам отдаст — на всех, по запчастям?
Я иду вслед за Петренко.
Игорь — высокий, в очках, с длинными волосами — стоит в начале перрона. У ног — три больших сумки и огромный рюкзак. Я хватаю одну из сумок, Петренко — вторую. Игорь берет остальное.
В расстегнутой сумке — действительно телевизор, правда, судя по виду, не новый.
В купе — Игорь, Антон, я и Оля. Игорь рассказывает:
— Мы с хозяевами ездили в Дортмунд, на запись «Петерс Поп Шоу» — его даже у нас на Новый год покажут. Билеты — по семьдесят марок.
— И кто там выступал в этом году? — перебивает Антон.
— Много кто. Для меня главное — «Депеш Мод».
— Что, серьезно?
— Да.
— И что они пели?
— Несколько песен из последнего альбома, потом прошлись по старым хитам.
— Не, ну это вообще… Я бы несколько лет жизни отдал за то, чтоб туда попасть…
— Я устала, — говорит Оля. — Может, давайте ложиться?
— Хорошо, мы выйдем, — говорит Игорь. — И минут через пять вернемся. А ты пока располагайся.
Стоим в тамбуре. Игорь с Антоном курят.
— Я, конечно, фигею, — говорит Игорь. — Вот это — настоящая жизнь, не та жопа, в которой мы существуем. У меня там голова никогда не болела, живот никогда не болел, вы прикидываете?
— Да, Германия — это круто, — говорит Антон, затягиваясь сигаретой. — А из пластинок везешь что-нибудь?
— Да, конечно купил “Violator” «депешей».
— Его я тоже купил. А что еще?
«Икарус» едет по Москве. Темно, почти ночь. Уличные фонари светят через один. В вывеске «булочная» горят только три первые буквы.
Сзади Игорь болбочет:
— Нет, я просто в трансе… Я теперь понимаю, когда Гребенщиков говорит в интервью, что приезжает из-за границы и неделю пьет беспробудно… Я тоже приеду домой и буду пить, потому что просто вообще…
Я беру руку Оли, сжимаю, поворачиваюсь к окну и смотрю на окна домов, закрытые занавесками. Оля забирает руку.
Утро. Минский вокзал. Воняет гарью и мазутом. По засранному перрону лениво катит тележку одинокий носильщик в замасленной телогрейке. Я выхожу из вагона, подаю руку Оле. Она, спускается по ступенькам, крепко держится за меня. К ней подскакивает невысокий чувак с редкими усиками. Они обнимаются и целуются.
Отцепившись от чувака, Оля говорит:
— Знакомьтесь. Это — Вова, а это — Вадим.
Мы жмем руки. Вадим ниже меня, одет в совковую серую куртку и коричневые брюки.
— Ну что, на автовокзал? — спрашивает Вадим.
— Нет, нам сначала в комитет комсомола — забрать паспорта, — говорит Оля. Мы сдавали советские, когда ехали, и сейчас нам должны их вернуть. А заграничные надо сдать.
Идем к метро. Вадим тащит Олину сумку, я — свою. Она говорит ему:
— Ну, я потом уже все расскажу — дома. Чтобы не повторять одно и то же сто раз, хорошо?
Отдираю фотографии от полированных пластин электроглянцевателя. На одной — Оля, она в одном платье: в тот день было очень тепло, мы ездили в парк аттракционов на окраине Бремена. Я катался на какой-то штуке, где кабина с людьми вращалась вокруг своей оси, и в какой-то момент мы зависли вверх ногами. Я боялся, что из кармана посыплется мелочь. Потом я фотографировал Олю на фоне светящихся балаганов.
На другой фотографии мы вчетвером — я, Катя, Оля и Клаус, сын моих «гостевых родителей». Он некрасивый, со скобой на зубах и обезьяньей челюстью.
Я беру трубку, набираю номер Оли.
— Алло, здравствуйте, а Олю можно?
— Привет, это Оля.
— А… Я тебя не узнал. Это Вова. Я напечатал вот фотографии, мог бы как-то тебе передать… Можно завтра встретиться в центре…
— Нет, завтра не выйдет. Завтра я выхожу замуж…
— Извини, не знал. Ну, я тебя поздравляю.
— Спасибо. Ты звони потом, обязательно, хорошо?
— Да, хорошо.
В аудиторию заходит Илья Николаевич Литвинюк— препод философии. За окном торчит громадина Дома советов. Моросит дождь. Литвинюк невесело улыбается.
— Да, такое впечатление, что мы медленно, но верно движемся к диктатуре.
— Чего это вы так думаете? — спрашивает кретин Фальковский, золотой медалист деревенской школы, директор которой — его отец.
— Ну, не один я так думаю… Вон, по телевизору всякие люди про это уже говорят. Так что, не удивлюсь, если к концу учебного года ваш староста будет вставать и докладывать в полувоенной форме о
