Потом все по очереди несли чушь про свои проблемы. Девушка в майке с Кобэйном рассказывала:
— …Мы еще некоторое время встречались, потом он сказал, что все кончено, и он уходит и потом… ну, потом… короче, я решила…
В ее обоих ушах по несколько дырочек, в которых раньше были сережки. Но сейчас она без сережек и вообще без украшений и косметики.
После ужина захожу в туалет. Там пахнет сигаретным дымом, и хлоркой. В унитазе плавает размокший бычок, а пол засыпан пеплом. Тут же на полу валяются куски ваты с засохшей коричневой кровью. Такие дают в процедурном кабинете после укола, чтобы подержать у того места, куда сделали укол.
Двое ребят — примерно, мои ровесники — стоят у окна, курят и пьют пиво из бутылок. Один — невысокий, стриженый налысо, со шрамами на голове и поломанным носом. Второй — с длинными волосами, серьгой в ухе и фенечками.
— …Ну и, короче, он подваливает ко мне — ну, типа, что за дела и хуе-мое и тэ дэ и тэ пэ, — рассказывает лысый. — И я ему прямого. Он — на жопу.
Лысый делает затяжку, и я вижу, как дрожат его пальцы.
Я выхожу из туалета. По коридору идет Поэтесса. Я так ее называю, потому что случайно узнал, что она пишет стихи.
Это было во второй день утром. После завтрака меня вызвали к врачу, в ординаторскую. Врачей там оказалось двое, обе женщины. Когда я вошел, одна из них уже разговаривала с Поэтессой — бледной, коротко стриженной, в черном спортивном костюме. Я сел на стул у другого стола и оказался к ним спиной.
«Моя» врач посмотрела на меня и подбадривающе улыбнулась.
— На что жалуемся, молодой человек?
— Ну, безразличие какое-то ко всему, ничего делать не хочется.
— А когда началось?
— Не знаю. Не помню. А вообще — не так давно. Этой осенью.
— А причины какие-нибудь были? Ну, там, разрыв с девушкой?
— Нет, не было.
— А девушка есть у тебя?
— Нету.
— И не было?
— Была.
— И что?
— Разошлись.
— Мирно и спокойно?
— Да, мирно и спокойно.
— Ты расстроился?
— Нет, не очень.
— Почему?
— Не знаю.
Образовалась пауза, и я услышал, как вторая врач спросила у Поэтессы:
— И ты вообще не хотела идти домой?
— Нет, не хотела. Оставалась на работе и сидела там и писала стихи…
«Моя» врач полистала мою историю болезни, подняла на меня глаза и снова улыбнулась.
— Ну, пока ничего страшного я у тебя не вижу, Владимир. Некоторое нервное истощение. Отсюда — апатия и безразличие. Никаких симптомов депрессии нет. Полежишь, пройдешь курс — уколы, таблетки, иглоукалывание…
— …Ты до сих пор пишешь стихи?
— Да, пишу.
— А пробовала их публиковать?
— Нет. А зачем?
— Ну, можешь идти, — сказала «моя» врач.
— Спасибо.
Я встал и вышел, закрыв за собой дверь.
Утро. Только что закончился завтрак. Я иду в процедурный кабинет на укол. В процедурном пахнет спиртом. Пожилая медсестра отбивает головку у капсулы с лекарством, набирает его в шприц и колет меня в задницу. Ногу сводит противная судорога. Я натягиваю штаны и, прихрамывая, выхожу из кабинета.
В палате вытаскиваю из шкафа куртку, надеваю ботинки и иду гулять. Выпал снег, и унылый окраинный пейзаж с корпусами заводов, пустырями, железной дорогой, автостоянками и облезлыми домами, кажется каким-то новым.
Прохожу мимо магазина. У дверей стоят несколько алкашей. Они смотрят на меня злобно и тоскливо. Внизу, у речушки, гуляет Поэтесса. На ней черная куртка и темно-синяя вязаная шапочка.
Мне хочется подойти к ней и познакомиться и поговорить о чем-нибудь, может быть, о стихах… Но я знаю, что никогда не подойду.
После тихого часа ко мне приходит мама — приносит апельсиновый сок, бананы и яблоки.
— Ну, как ты здесь?
— Нормально.
— Что-нибудь болит?
— Нет, все в порядке.
— А настроение как?
— И настроение нормальное.
— Смотрю, ты совсем не рад меня видеть.
— Рад, конечно. Что ты такое говоришь?
— По твоему голосу этого не скажешь.
— Обычный голос.
Мама смотрит по сторонам. Соседей сейчас нет. У них на тумбочках — книги, и яблоки, и бананы, и апельсиновый сок, и стаканы, с которыми мы ходим в столовую.
— А как тебя пустили в палату?
— Обыкновенно. Поговорила с дежурной медсестрой — она и разрешила. Я пообещала, что недолго.
— Обычно не пускают никого. Все сидят в фойе.
— Видела я это ваше фойе. Там сейчас даже сесть негде — все занято. Поговорить по человечески не дадут.
Говорить нам больше не о чем. Я механически открываю «Солярис» — я читал его перед приходом мамы. Прочитываю полстраницы. Мама недовольно говорит:
— Ты что, книжку читаешь? Тебе со мной и говорить не о чем?
Я закрываю книгу и смотрю на нее. Она улыбается и обнимает меня. Я молчу.
Вечером сижу в коридоре и смотрю телевизор. Рядом еще человек десять. По телевизору — бразильский сериал. Я не видел ни одной предыдущей серии, и не знаю, о чем речь, но мне надоела палата, надоели соседи, и я просто хотел куда-нибудь сбежать.
На посту медсестры начинает звонить телефон — один гудок за другим: значит, междугородный звонок. Толстая тетка в спортивных штанах, обтягивающих ее зад так плотно, что пропечатываются контуры трусов, вскакивает и бежит к посту.
— Ес, хэллоу май дарлинг, — орет она в трубку. Народ поворачивает головы в ее сторону.
