Анюту. Про её последнюю встречу со мной. И снова заставляли читать наизусть письмо и писать его карандашом…
А один раз я, кроме знакомых следователей, увидел ещё одного, в белом халате. Он скучным голосом велел:
— Разденься до трусов и майки.
Я обмер, но спрашивать «зачем?» не посмел. Этот дядька (я назвал его про себя «Эскулап») раскрыл чемоданчик, там оказался прибор со стрелками и проводами. Эскулап велел сесть, прицепил ко мне всюду холодные присоски. Снова мне приказали читать наизусть письмо и смотрели, как ползёт из чемоданчика бумажная лента с зубцами. «Детектор лжи», — подумал я.
Эскулап просмотрел длинную бумагу, пожал плечами.
Инспектор сказал напарнику:
— Значит, нужны иные меры. Завтра…
Назавтра меня повезли куда-то из школы. Куда, я не знал, окна фургончика были зашторены. Воспитатель нашей группы по прозвищу Скрипач каменно молчал. Мы подъехали к серому казённому дому, меня ввели в комнату вроде медицинского кабинета. Скрипач остался снаружи. Внутри оказались Инспектор, его напарник и снова мужчина в халате, но не Эскулап, а незнакомый. Присоски ко мне теперь цеплять не стали, приказали сесть на табурет у стенки.
Инспектор, блеснув глазами-кнопками, доверительно сказал:
— Тебе, Климчук, полезно посмотреть, как разговаривают с теми, кто пытается что-то скрыть.
Меня дёрнуло ознобом.
— Но, господин инспектор… Я же все… что помнил…
— А надо, чтобы вспомнил побольше… Сиди, сиди…
У другой стены стоял белый стол с приборами. Вошла женщина, похожая на инспекторшу детприемника — с привычно добродушным лицом. Села, придвинула бумаги. Оглянулась на дверь.
— Давайте мальчика…
В дверь быстро (будто его подтолкнули в спину) шагнул мальчишка. Чуть помладше меня. Босой, с торчащими, как сосульки, мокрыми волосами, с приоткрытым ртом. Он был в порванных джинсах и грязной белой майке. На миг мы встретились взглядами, и в глазах у мальчишки было… была… какая-то совершенная безнадёжность, полное прощание с белым светом. Дядька в халате шагнул к нему, но женщина помахала пальцем:
— Пока не надо, Яков Яковлевич. Мы поговорим попросту. Теперь Саша будет отвечать откровенненько, без хитростей. Мальчики должны быть честными. Верно, Саша? — Она глянула на стену, где в раме под стеклом висел портрет кудрявого пацанёнка — императора Андрея Первого (ныне усопшего). И опять на обмякшего мальчишку.
Он то ли вздрогнул, то ли икнул:
— Я ведь и так… Я всё…
— Конечно, конечно. Только нужно, чтобы ты совсем всё…
— Я совсем… я правда…
— Хорошо, хорошо… Значит, ты говоришь, что не знаешь тех ребят?
— Я правда не знаю! Только рыжего видел один раз у зоопарка, случайно! Я правду говорю!..
— Ох, правду ли?
— Да! Ну, зачем мне врать? Я ведь всё равно уже сказал, что вы хотели! Я же признался, что это я позвонил про бомбу! Это не я, но если вам надо, пусть я…
— Вот видишь, ты опять…
— Ну, я, я!.. Только, пожалуйста… Я больше не буду!
— Ты изрядный путаник, Сашуня. Вчера говорил одно, сегодня другое… Давай по порядку. Я стану спрашивать, а ты отвечай: да или нет…
Мальчик опять крупно вздрогнул и закивал.
— Ты был с ребятами у киоска газеты «Имперский вестник», когда он загорелся?
— Да!
— Ты принимал участие в поджоге?
— Нет!.. То есть да!.. Надо обязательно отвечать «да»? Вы скажите…
— Ты звонил в школу о бомбе?..
…В этом разговоре было что-то обморочное. Я перестал понимать содержание. «Да… Нет… То есть да, да… Я больше не… Я не хотел… Я же всех назвал, кого знал…» Мне казалось, что прошло не меньше часа…
Дядька в белом халате поморщился и сказал:
— Инна Порфирьевна, мне кажется, что уже…
Я увидел, что мальчик Саша сейчас упадёт. И опять на секунду встретился с ним взглядом. Во взгляде этом была (или мне показалось?) мольба о помощи.
А что я мог сделать? Я сам был такой же…
Гад в халате мельком глянул на меня и потянулся к мальчишке.
— Не надо… — выдавил Саша.
Инна Порфирьевна опять подняла палец.
— Да, голубчик Яков Яковлич, подождите. Мы ещё не кончили…
Саша вдруг повалился на колени.
— Ну, пожалуйста! Я же все сказал!.. Я ещё скажу, что хотите! Всё, что надо!.. Ну, я же сдаюсь! Я абсолютно сдаюсь!.. — И съеженно замер.
Господи, что они хотят с ним сделать?
И со мной…
Ужас мальчика Саши стал вливаться в меня.
Все с полминуты как-то выжидательно молчали. Потом Инспектор улыбнулся мне почти по- приятельски.
— Видишь, дорогой мой, как бывает, если плохо вспоминают…
Ужаса не стало. Будто что-то вмиг сгорело внутри.
С отчаянной, резкой, как боль, тоской я пожалел, что сейчас у меня нет пистолета. Эх, если бы как тогда, в подвале у Моргана!..
Я встал.
— Вы не люди… Чтоб вы сдохли, сволочи! — Схватил двумя руками и взметнул тяжёлый табурет…
И опять мягкая тьма, как тогда, на рельсах, накрыла меня, заслонив от всего на свете.
…Больше меня не допрашивали. И даже ничего не сделали за мою ругань, за отчаянный замах табуретом. Я сутки пролежал в медицинском изоляторе. Потом пошло все по-прежнему. Двадцать пятого мая закончилась учёба в шестом классе. А на следующий день был разговор с Мерцаловым про ампулу и приказ собираться в дорогу.
Что дальше — я уже рассказывал…
И все это я без утайки поведал новым друзьям в Инске, когда Май попросил рассказать о главном. Там, на берегу, у костра. Я говорил, говорил, а Света, Май и Грета стояли, взявшись за руки, слушали и не перебивали…
— Ну вот… всё… — Мне показалось вдруг, что я один на пустом берегу. Будто ребята отодвинулись далеко-далеко. Но это лишь на секунду. Нет, вот они, рядом! И Грета почему-то держит меня за локоть.
— Грин… Ты не обижайся, но, пока ты рассказывал, у Мая в мобильнике работал диктофон. Все записалось. Если хочешь, мы сейчас сотрём…
Я не знал, хочу ли я.
— А зачем вам… все это?
— Но ведь надо же что-то делать! — воскликнула Света.
— Что? — туповато спросил я.
