Я дрыгнул ногами, сбросил влажные кроссовки.
- Пришлось побродить по углям. Сейчас отмоюсь.
- Я не про ноги, а про выражение лица.
- Подымешься пешком на девятый этаж, будет выражение…
- Александр! Не морочь мне голову. Что-то случилось в школе? Рассказывай.
- Расскажу, расскажу. Дай отдышаться.
Я не собирался ничего скрывать. Но все, что случилось, мне будто нагрузили в рюкзак, и с этой вот тяжестью я сейчас и поднялся по лестнице. Со скандалом из-за Вальдштейна, с печальной памятью о пожарище, с Ивкиной тревогой за старшего брата… Даже нашедшаяся акварель теперь не радовала.
Я походил по комнатам. Послушал, как тикают часы. Здесь они вот уже две недели идут исправно. А в старом доме часто останавливались, даже если гири были подтянуты. Бабушка говорила, что это балуется Квася. Толкать маятник, чтобы часы пошли вновь, было бесполезно. Я открывал стеклянную дверцу, вставал на табурет, запускал руку за механизм и там, на задней медной стенке, нажимал головку нижнего винтика. Надо было подержать палец на этой плоской головке, прыгнуть на пол и только тогда качнуть увесистый диск. Тик-так… Теперь будут идти до нового Квасиного хулиганства.
Какую роль играет этот крепежный винтик, я не понимал. Я даже никогда его не видел, знал только на ощупь. И уже не помнил, когда открыл странное свойство часов. Еще в дошкольном возрасте. Никто, кроме меня, не знал, как запустить остановившийся механизм часов, которые были старше моего прапрадедушки Льва Андроновича Шеметилова-Гальского, поручика кавалергардского полка, храбреца и дуэлянта. И я своим умением тихо гордился.
Но здесь это умение было ни к чему. Квася после пожара сгинул, никто не баловался с часами.
Я присел в своей комнате (самой маленькой, девять метров) на раскладушку. Сидел, вспоминал черную площадку на месте дома и пальцем оттирал на колене въевшуюся сажу.
Бабушка возникла на пороге.
- Не тяни душу.
Ну, я не стал больше тянуть. Рассказал про школьное дело.
- С ума сойти… - Бабушка села на табурет. Сняла свои старомодные очки и стала покусывать дужку. Была у нее такая привычка.
- Не надо сходить с ума. Сходи завтра в школу. Там все уладится в пять минут. Ну, не исключат же меня из-за этого дурака… Только не выдавай его, ладно?
Бабушка смотрела на меня, подперев очками подбородок.
- Ну, знаю, - уныло сказал я. - Твой дедушка Лев Андронович, поручик Шеметилов-Гальский, поступил бы иначе. Он вызвал бы обидчика на дуэль. А если бы к нему пристали грубые вымогатели недворянского происхождения, он кликнул бы на помощь верных кавалергардов. В позолоченных кирасах… А мне кого вызывать на дуэль? Вячика? Или Клавдию Борисовну?.. А друзей в кирасах у меня нет. И без кирас нет.
Бабушка молчала. 'Вот и плохо, что нет', - говорили ее глаза, не защищенные очками. Но без упрека.
Потом она встала.
- Горе ты мое… Думаешь, мне хочется выслушивать жалобы на внука и педагогические нотации?
- А ты не выслушивай! Ты сразу за меня заступись!
- Ты думаешь, они э т о г о ждут от меня? Ждут покаяния и обещаний, что к тебе будут приняты меры…
Но оказалось, что педагоги ничего не ждали от бабушки. Они позвонили на работу отцу и маме. И родители вдвоем 'имели беседу' с Клавдией Борисовной. И та, разумеется, изложила им свой вариант происшедшего: 'зверское избиение', 'вызывающее поведение'…
А потом, естественно, была беседа родителей со мной.
Мама и папа в своей комнате сидели у шаткого садового стола, и в окна светило оранжевое вечернее солнце. И я стоял в его лучах у порога, босой и все еще не отмытый.
- Ну и облик, - горестно сказала мама и поджала губы.
- Будто по минному полю ходил, - усмехнулся отец.
- Я ходил по тому месту, где стоял наш дом. Вот…
- Вместо того, чтобы сидеть на уроках… - Это опять мама.
- Вы прекрасно знаете, что я не сам ушел, меня выгнали!
- За драку. И за безобразный тон в разговоре с завучем, - покивала мама. - Вырастили мы сыночка…
- Вам разве угодишь? То тихоня и размазня, то драчун и хулиган…
- Драчун ты так себе, - сказал отец, трогая бородку. - Клавдия Борисовна показала нам издалека твоего противника. Это же цыпленок.
- Этот цыпленок грозил, что его дружки мне голову свернут! Если не буду платить валюту!
Мама распахнувшимися глазами глянула на отца. Тот усмехнулся опять. Но уже не так уверенно:
- А ты и поверил…
- А надо было ждать и проверять? В прошлом году, когда какой-то тип явился к вам в 'Альбатрос' вымогать проценты, вы почему не проверили? Выкинули беднягу из окна! Четверо на одного!.. Я-то хоть один на один…
- Ну… - Отец забарабанил по столу. - Ты не сравнивай. Такова нынешняя деловая жизнь. Взрослая…
- Взрослая? Сейчас в бандах есть восьмилетние убийцы! Та же Клавдия Борисовна рассказывала…
- И ты хочешь стать таким? - сказала мама.
Я возвел глаза к потолку. Вот она, женская логика.
Отец посмотрел на маму, на меня. В очках горели оранжевые точки.
- Хотелось бы верить, что ты начал эту… этот поединок из-за благородного возмущения, а не с перепугу…
- Именно с перепугу! Ты же знаешь, что я трус!
Он сказал в пространство:
- Остается надеяться, что это пройдет. Когда станешь старше.
- А я не хочу быть старше! Когда маленький, трусом быть легче! Можно это списать на малолетство.
- Но тут, друг мой, ничего от тебя не зависит. Все равно вырастешь. Придется принимать взрослые решения. И работать. И в армию идти, и жениться.
Я не к месту (совершенно случайно) подумал о Насте. И застыдился этой мысли и разозлился на весь белый свет еще пуще.
- А разве для женитьбы нужна храбрость?
- А как же, - хмыкнул отец. - Иногда героическая.
От досады меня дернуло за язык:
- Тогда ты дважды герой, да?
Бабушка тихо ахнула:
- Алик… - Она стояла в дверях у меня за спиной.
Мама приоткрыла рот. Отец помолчал и спросил деревянным голосом:
- Ольга Георгиевна, когда вы пороли его последний раз?
Бабушка отозвалась сухо:
- Не последний, а первый и последний. В семилетнем возрасте.
Тогда бабушка взяла меня за шиворот и ладонью отхлопала по школьным штанам. По правде говоря, было за что. Перед тем я посмотрел кино про первоклассника, своего ровесника, который посадил в холодильник кота. Для воспитания морозоустойчивости. И от холода кот из рыжего сделался голубым. Я
