на цыпочках подошел к ее комнате.
Бабушка сидела на кровати, перед табуретом. На табурете стояло блюдце с молоком и хлебными крошками. Бабушка гладила гребешком ладонь, улыбалась и что-то шептала.
Я кашлянул у приоткрытой двери. Бабушка быстро воткнула гребешок в волосы. Взялась было за блюдце, но поняла: прятать поздно. Я был уже в комнате.
- Стучать надо, молодой человек.
- Колдуешь, да?
- Что за глупости!.. То есть не ваше дело, сударь.
- Квасю надеешься приманить, чтобы пришел на новую квартиру. Ну и правильно. Он теперь, небось, бездомный-беспризорный…
- Напрасно ты иронизируешь.
- Ничуть не ир-рор… тьфу… низирую. С домовым всякое жилье уютнее.
- Квасилий не домовой! Он… просто Квася, вот и все. Мой приятель.
- Все равно из породы домовых. А кто еще-то?.. Ну ладно, ладно, молчу.
- Надеюсь, ты не станешь откровенничать с родителями о моих старческих причудах?
- Я, по-твоему, кто?! И никакая ты не старческая. Ты это… дама средних лет.
- Данке шен.
- Биттэ зэр.
- А как дела в школе? Надеюсь, сегодня никаких историй не было?
- Была…
- Господи, что еще?
- Ба-а… Я с ним помирился.
В школу я в этот день пришел к самому звонку. Почти никто не вспомнил о вчерашнем. Вальдштейн на меня не смотрел, остальные ребята смотрели и раговаривали нормально. А Клавдия Борисовна решила, видно, что дома мне устроили 'семейную профилактику' и можно на этом дело закрыть.
Только Настя за меня тревожилась. Едва начался первый урок, немецкий, она толкнула мою ногу коленкой. Коленка была холодная, гладкая и такая… у меня все внутри отозвалось тайным замиранием. И мелькнуло в голове, что ради такого случайного касания можно было бы ампутировать самые дорогие штаны, а не только этот обгорелый утиль. Но если бы эту мысль угадал хоть кто-то, я сгорел бы на месте, как канистра с бензином. Я даже перед собой-то молча застонал от навалившейся стыдливости. Но под ней, под стыдливостью этой, шевелилось что-то вроде теплой пушистой гусеницы. Пусть толкнет еще разок, а?
И она толкнула еще разок, покрепче.
- Ты уснул, что ли?
- А? Нет… Что?
- Я спросила: дома сильно ругали?
- Меня? Нисколько!
- Тогда хорошо… Я за тебя переживала.
- Ну и зря… - И я начал с нашей третьей парты старательно подсказывать несчастному Шурику Лапину, которого вызвали к доске и заставили делать перевод незнакомого текста.
- Руих, биттэ, майн либер Иволгин, - попросила добродушная 'немка'.
- Энтшульдиген, биттэ, Нина Петровна.
- То-то же, - сказала она уже по-русски. А я опять 'отрубился' и стал тайно ждать: не толкнет ли меня Настя снова. И, по правде говоря, ждал на всех уроках, хотя порой меня настигало понимание, что лучше бы провалиться куда подальше… А на последнем уроке дошел до сверхнахальства - толкнул ее сам.
- Ты чего?
- Нась… я… узнать хотел. Я забыл, у тебя какого октября день рождения? Пятнадцатого или шестнадцатого?
- Пятнадцатого.
- Это хорошо.
- Почему?
- Я подумал: вдруг в гости пригласишь?.. Это шутка…
- А я правда приглашу. Без шуток.
- Ну, тем более хорошо. А то шестнадцатого мне надо на другой день рождения.
- К кому?
- Тоже… к одной девчонке.
Я думал, она скажет 'у, какой ты' и толкнет меня коленкой снова. Но Настя притихла и стала смотреть в окно.
После урока мы вышли из школы вместе. Один квартал нам было по дороге. Настя сперва молчала, потом будто вспомнила:
- Да, насчет дня рождения! Шестнадцатого октября ведь будет понедельник. Та девочка… она, наверно, решит праздновать в выходной, как и я…
- Да я не на праздник. Зайду, отдам подарок - и в школу.
Настя сказала ужасно безразличным тоном:
- А она кто? Наверно, из твоей бывшей гимназии?
- М-м… да! Из нее.
- Наверно, из твоего бывшего класса?
- Да из первого класса она! Ей семь лет стукнет! Это сестренка моего товарища, в том дворе, где мы раньше жили. А ты что подумала?
- А я вот нисколечко ничего не подумала. Просто сказала про понедельник. А ты думаешь, что я подумала?
- Я думал, что ты подумала, будто я думаю, что… тьфу!
Мы засмеялись.
- Ты меня под партой так ногой стукнул, что до сих пор в суставе гудит…
- Я?! Тебя?! Когда?!
- Даже и внимания не обратил. А у меня синяк. Вот, смотри…
Я с готовностью посмотрел. Даже присел.
- Нету никакого синяка. Даже пятнышка нету.
- Недавно еще был.
- Ну, я нечаянно…
- Ладно уж…
Скоро мы разошлись. Она в Комаровский переулок, я на свою улицу Урицкого.
Урицкий был, говорят, какой-то деятель ЧК, помощник Ленина, и его застрелили. Нынче в городе многие большевистские названия переименовали, а про это, наверно, забыли. Может, потому что на окраине. Кстати, говорили здесь не 'улица Урицкого', а просто 'Урицкая'.
Ну вот, шагал я, улыбчивый такой, на свою Урицкую, и вдруг сзади:
- Иволгин! - нерешительно так.
Я оглянулся. Сзади шел Вальдштейн.
Я остановился. Он тоже остановлся. Свою потрепанную спортивную сумку он держал в руке на длинном ремне и качал ее, как маятник. И смотрел на нее.
- Ну, что? - сказал я.
Он быстро взглянул на меня и опять - на сумку.
- А мы… с тобой, оказывается, в одном доме живем…
- Да? - сказал я без всякого выражения.
- Да… Только в разных концах. Ты в восьмом подъезде, а я в первом. На четвертом этаже…
Я пожал плечами:
- Ну, что ж… - Я не хотел его отшивать, но и что сказать, не знал. Постоял секунду и пошел.
