решил такой же опыт проделать с пожилым рыжим Платошей, бабушкиным любимцем (и Квасиным приятелем, как она утверждала). Сунул послушного Платошу в наш 'Чинар' и… забыл, засмотрелся мультиком про Винни-Пуха.
Бабушка услышала приглушенное мявканье, открыла холодильник, и бедняга - все такой же рыжий, не голубой, а заиндевелый - выпал ей на руки.
Бабушка отпоила Платошу теплым молоком, закутала в шаль с грелкой, а потом деловито всыпала мне. Я ревел, но не от боли, не от обиды, а от жалости к Платоше. Бабушка сказала, что он умрет от воспаления легких.
Платоша помер через год. И я лил над ним горькие слезы. Вдвойне горькие от того, что я помнил свое безрассудство и терзался: кот погиб от затянувшейся простуды. Бабушка утешала меня: Платоша, мол, скончался просто от возраста. 'Он же был старше тебя на пять лет. Для котов это очень преклонные годы'. - 'Неправда! Коты и до двадцати лет живут…' - 'Ну, Алик, это уж кому сколько судьбой отпущено. И для котов, и для людей…'
Я сейчас вспомнил, и вдруг у меня защипало в глазах. Никто этого не заметил. А бабушка повторила:
- Да, в семилетнем возрасте. Больше Алик не давал повода.
- Сейчас, по-вашему, не повод?
- Это уж вам решать, Максим Аркадьевич. - Бабушка знала, что отец никогда меня пальцем не тронет (и я знал). Но все же она добавила: - По-моему, поздно уже воспитывать таким образом.
Отец отозвался ворчливо:
- А на мой взгляд, еще вполне можно…
Я напомнил:
- Ты же сам говорил: маленьких и слабых бьют только трусы!
- Одно дело драка, другое - педагогика. Даже Клавдия Борисовна намекала, что это полезно.
- Я сразу заметил, что она маленько того… - Я крутнул пальцем у заросшего виска.
- Александр! - взвинтилась мама. - Ты дождешься, что папа и правда тебе всыплет!
- До него и дотрагиваться-то страшно, до такого… обугленного, - пробурчал отец. - Я же говорю, как по минному полю ходил… - Он, видимо, считал, что воспитательную беседу пора кончать.
- На поле оборвало бы ноги. Или вообще всего на куски… Па-а, а если не ноги, а руки оборвет, а ты скрипач, что тогда делать?
Отец мотнул головой, поймал слетевшие очки. У мамы опять сделались круглые глаза.
- Саша, да что с тобой!
- Что за дикие фантазии? - сказал отец.
- Не фантазии, а так… вопрос… Да ты не бойся, жениться мне, наверно, не придется.
- Это почему? - еще больше испугалась мама.
- Не успею. Восемнадцать стукнет, и марш-марш в казарму. А там деды. Я ведь терпеть не буду, хотя и трус. Значит, все закончится быстро. А может, окажусь в горящей точке. А оттуда - цинковая упаковка или бумажка: пропал без вести… Вас что больше устраивает? С бумажкой проще, меньше возни…
- Александр! - ахнула мама. Словно защищаясь.
А отец приподнялся с табурета.
- Ты что это сопли распустил? Срам… Может, надеешься откосить от армейской службы?
- Не буду я косить. На это, между прочим, тоже смелость нужна: могут ведь посадить. А со мной все будет просто…
Я смотрел за окно, почти прямо на низкое солнце. От этого слезились глаза. Мама наконец решительно сообщила:
- Президент обещал, что скоро не будет никаких военных призывов, а будет профессиональная армия.
- Президент много чего обещает, - сказал я. - То и дело слышим, что война окончена. А по телику каждый вечер сводки об убитых.
- Сопли подотри, - тяжело сказал отец. - Тоже мне, он судит президента.
- Не сужу, а… профессиональная армия это еще когда. Ладно, меня, может, и не заберут. А моему брату Алексею она светит вполне.
Я нарочно сказал так - 'моему брату Алексею'. Отец отвернулся к окну.
Мама решительно выговорила:
- Все эти горячие точки скоро кончатся. Не может этот ужас длиться без конца.
Бабушка сказала у меня за спиной:
- Может. Это длится не меньше девяноста лет. По крайней мере, с Порт-Артура…
Отец будто обрадовался:
- Ну, конено! Ольга Георгиевна всегда обеспечивает тылы любимому внуку.
- Не надо мне никаких тылов… Меня уже кончили воспитывать? Или еще?
- Я думаю, тебе завтра следует извиниться перед Клавдией Борисовной, - сообщила мама. - И… перед тем мальчиком.
Я зажмурился. От солнца плавали в глазах разноцветные пятна. Как рисунки на Ивкином костюме. Я глубоко вздохнул и объявил:
- Можете распилить меня ржавой ножовкой. Можете жечь живьем. Можете выгнать из дома. Все равно я перед ними извиняться не буду. Пускай я трус, но не настолько же…
- Признать свои ошибки - не трусость, а наоборот, - назидательно произнесла мама.
- Это когда они есть. А если нет?
- Ты невозможный ребенок. Мы… не хотим с тобой больше разговаривать.
- Ну и пожалуйста…
Я нырнул под локоть бабушки и ушел на кухню.
Здесь было темнее, кухонное окно выходило на восток. Из него я видел крыши одноэтажных домов, школу номер двадцать девять, сады и огороды. Где-то за ними, в ольховой гуще, пряталась речка Стеклянка. За ней стояли густые темные сосны. Сейчас они были позолочены солнцем, но все равно казались сумрачными. Похоже на старый парк или на кладбище.
Но я уже знал, что там не парк и не кладбище, а роща, в которой прячется какое-то секретное учреждение. Лаборатории какие-то. Рощу окружал забор с колючей проволокой. Про секреты этой зоны говорили всякое.
Над соснами появился птичий треугольник. То ли гуси, то ли журавли, я не разбирался. А может, аисты? Нет, у нас они не водятся. Я, по крайней мере, никогда не видал…
Зато есть песня.
Я оглянулся на дверь. Достал с самодельной полки кассету. Телевизор стоял здесь: кухня была просторная, почти что гостиная, тут мы и смотрели передачи. Но пока сюда никто не шел, переживали, наверно. А я … я железный, что ли?
Включил, поставил кассету.
На экране появились мальчишки в белых флотских брюках и оранжевых рубашках. В три шеренги.
И вот песня:
А дальше - об аистенке, который слабее других и может не долететь до далекого Юга.
Один мальчик стоял впереди хора. Он-то и был аистенком, пел тонко и чисто:
