произошло, как еще две молнии одна за другой разорвали темноту.
— Сеньор Висенте! — крикнул Колумб, наклоняясь вперед, чтобы лучше различить смутные фигуры моряков, собравшихся внизу на полупалубе. — Скажите, здесь ли Висенте Яньес?
— Я здесь, дон Христофор, и я видел молнии, — отозвался капитан «Ниньи». — Они предвещают сильный ветер.
— Не ветер, а
— Я не знаю, что еще можно сделать, сеньор адмирал. Мы несем самые малые паруса, все на борту закреплено и что возможно убрано вниз. Санчо Руис следит за брезентом, чтобы не набралось слишком много воды.
— Следите также за нашим огнем на мачте, чтобы «Пинта» не потеряла нас в темноте! — посоветовал Колумб. — Пусть никто не спит, Висенте! Поставьте на руле самых надежных людей.
— Сеньор, мы выбрали самых лучших. Сейчас у руля Санчо Мундо и молодой Пепе из Могера. Другие, не менее опытные, сменят их, как только кончится вахта.
— Хорошо, добрый Висенте. Сегодня нам с вами не придется сомкнуть глаз.
Опасения Колумба оправдались. Примерно час спустя после вспышек молний, столь необычных в это время года, с юго-запада налетел ветер, попутный, но такой яростный, что, несмотря на страстное желание всех как можно скорее дойти до места назначения, адмирал приказал убрать последний парус, Почти всю ночь ураган гнал обе каравеллы с оголенными мачтами на северо-восток. Именно обе, потому что Мартин Алонсо при всей своей уверенности и бесстрашии, сейчас, когда великая задача была решена, больше не думал только о себе и вел «Пинту» как можно ближе к «Нинье». Поэтому время от времени ее видели с «Ниньи», когда она, кренясь, то исчезала между гигантскими валами, то вновь появлялась, гордо взлетая на пенные гребни. Каравеллы шли почти рядом и тянулись Друг к другу, как два человека в минуту смертельной опасности.
Так миновала ночь на 13 февраля. При свете дня океан предстал перед моряками во всем своем грозном величии, хотя им и казалось, что ветер как будто немного ослаб Впрочем, скорее всего это им показалось, потому что опасность не так страшит человека, когда он ее видит в глаза. Тем не менее на обеих каравеллах поставили небольшие паруса, и они понеслись к берегам Испании в клочьях пены и тучах брызг, словно гонцы с небывалой вестью. Днем ярость ветра заметно утихла, но к ночи буря забушевала с новой силой и жестокие встречные шквалы заставили мореплавателей убрать паруса, которые они решились было поставить. И это было еще не самое страшное. Вскоре каравеллы попали в такой район океана, где свирепствовал настоящий хаос волн, вызванных столкновением двух штормов. Оба судна отважно пробивались вперед в этой адской свистопляске, но уже начали изнемогать в неравной борьбе, и те, кто это понимал, с тревогой улавливали всё новые признаки опасности.
Еще вечером Колумб заметил, что «Пинта» начинает крениться слишком сильно; ее бизань-мачта трещала под напором бури, хотя на ней не осталось ни клочка парусов. Без колебаний он приказал «Нинье» приблизиться к выбивавшейся из сил подруге: остаться в такую бурю одной для каждой из каравелл было почти равносильно гибели.
Так встретили измученные моряки ночь на 14 февраля. То, что прошлой ночью было только угрозой, теперь стало ужасной действительностью. Даже Колумб сказал, что не видел судна, которое уцелело бы после столь яростной бури, и поделился с Луисом своей тревогой. На людях он держался уверенно и даже весело, но наедине с нашим героем не таясь признавался, что готов к самому худшему. И в то же время великий мореплаватель был, как всегда, спокоен и тверд. Ни одной малодушной жалобы не сорвалось с его уст, хотя сердце его обливалось кровью при мысли о том, что буря может погубить все плоды их трудов и никто не узнает о великом открытии.
Горькие чувства владели адмиралом в первые часы той ужасной ночи, когда он сидел без сна в своей тесной каюте и напряженно ждал, что принесет ему следующая минута — избавление или гибель. Рев волн почти заглушал завывание бури, раздиравшей в клочья взбаламученные воды Атлантического океана. Временами каравелла глубоко проваливалась между двумя гигантскими валами, где ветра совсем не чувствовалось, даже обрывок паруса на мачте переставал полоскать, но затем, подобно измученному человеку, последним усилием одолевающему крутой подъем, она снова карабкалась на вершину водяной горы, и там на нее обрушивался такой бешеный вихрь, что, казалось, вот-вот он подхватит легкое суденышко и унесет, как сорванный с дерева лист.
Даже Луис при всем его бесстрашии понял, что приближается решительный миг, и, утратив свою обычную жизнерадостность, погрузился в мрачное раздумье. Если бы перед ним появился отряд в тысячу мавров, он не стал бы помышлять об отступлении, а приготовился бы к отпору, но против ярости стихий он чувствовал себя безоружным. В такие минуты даже храбрейшие из храбрых понимают, что в схватке с всемогущими силами природы им не помогут ни решимость, ни отвага. Оставалось только положиться на судьбу и ждать.
— Ужасная ночь, сеньор, — спокойно заметил Луис, ничем не выдавая своих истинных чувств. — Такой свирепой бури я не видел еще ни разу в жизни.
Колумб тяжело вздохнул, отнял ладони от лица и оглянулся вокруг, словно стараясь отыскать какую-то нужную вещь.
— Граф де Льера, нам необходимо исполнить еще один долг, — торжественно проговорил он. — В ящике стола у вас под рукой лежит пергамент, а вот — письменный прибор. Мы должны сообщить людям о том, что открыли, пока есть время, Кто знает, сколько нам еще остается жить!
Луис не дрогнул и не побледнел от этих страшных слов, лицо его стало суровым и спокойным. Выдвинув ящик, он достал два куска пергамента и разложил их на столе. Адмирал взял перо, второе протянул своему юному спутнику, и оба начали писать, пользуясь каждой возможностью, какую предоставляло прыгающее по огромным волнам суденышко. Написав фразу, Колумб диктовал ее Луису, и тот слово в слово переписывал ее на свой пергамент. Адмирал писал об открытии Эспаньолы, о местоположении других островов и коротко сообщал обо всем, что они там видели. Документ был адресован Фердинанду и Изабелле.
Когда все было готово, адмирал тщательно завернул оригинал в провощенную парусину, и Луис сделал то же самое со своей копией. Затем они взяли два больших восковых круга, вырезали в них отверстия и, сунув туда свитки, залепили отверстия тем же воском. После этого Колумб послал за корабельным плотником и приказал ему забить каждый восковой круг в отдельный пустой бочонок. Вслед за этим адмирал и Луис с бочонками в руках вышли на полупалубу.
Ночь была так страшна, что никто на «Нинье» не спал: почти весь экипаж собрался вокруг грот-мачты, где не так свирепствовали волны, грозившие смыть за борт каждого, кто хоть на миг выпустит из рук штормовые леера note 91 . Но и здесь людей то и дело с головой окатывали потоки соленой воды, временами захлестывавшие даже корму.
Завидев адмирала, все столпились вокруг него, чтобы услышать, что он скажет и что намеревается предпринять. Но сказать своим спутникам правду Колумб не мог: это значило бы лишить их последней надежды. Поэтому, намекнув, что ему необходимо исполнить какой-то религиозный обет, адмирал собственными руками выбросил свой бочонок за борт в бушующий океан. Бочонок Луиса остался на юте, откуда он должен был всплыть, если каравелла пойдет ко дну.
С тех пор как Колумб доверил океану отчет о своем открытии, прошло три с половиной столетия, но до сих пор этот бочонок не найден. Плавучесть его была такова, что он мог держаться на воде годами. Покрытый ракушками и водорослями, он, может быть, до сих пор странствует по морям, храня свою великую тайну. Может быть, его не раз выбрасывало на песок побережий, а затем снова уносило набежавшей волной, и, наверно, моряки различных судов не раз провожали его равнодушным взглядом — мало ли бочек попадается в океане! Если бы его нашел и вскрыл достаточно просвещенный человек, мы, очевидно, смогли бы получить об этом великом путешествии немало ценных сведений, которые ныне утрачены.
Исполнив свой долг, адмирал огляделся по сторонам. Тьма была настолько непроглядной, что только благодаря тусклому отсвету волн можно было понять, где начинается океан и где кончается каравелла.
Тем, кто плавал в море лишь на больших кораблях, трудно себе представить положение «Ниньи». Это суденышко, размерами едва превосходившее крупную фелюгу,
